Геннадий Пикулев - Голубая рапана

— Да нет, — не соглашался другой, порассудительнее. — Такую породистую собаку зазря не оставят. Она, может, на деньги дороже любого билета. Не говоря уж о человечности.

— И-и, милый-дорогой, — усмехнулся горячий голос. — Нашел с кого человечность спрашивать: с курортников!

На юге, во всяком случае в Керчи, местное население твердо уверено, что все зло этого мира: пляжные кражи, разврат, пьянство, болезни и особенно взлет рыночных цен привозят с собой курортники. Курортниками здесь зовут всех приезжающих летом: и дикарей, и гостей, и проезжих, и меньше всего — собственно прибывших в санатории и на курорты, поскольку те живут в пансионатах и по базарам, диким пляжам и по переполненным магазинам и столовым, как правило, не шастают.

— Нашел с кого совесть спрашивать: с курортников! — повторил горячий голос.

— И среди них есть люди, — возразил рассудительный.

— Брось лапшу на уши вешать, — возмутился горячий.

— А что за собака? — спросил кто-то.

— Не встречал? — затараторил горячий. — Вроде колли, шотландской овчарки, только та коричневая с белым пузом, а эта вся — белым-белехонька. А шерсть, что волос: длинный да волнистый — страсть.

— Шерсть — куда ни шло, — добавил рассудительный. — А вот глаза… Видел у собак голубые глаза? Даже не голубые, а синие-синие.

— И ошейник — зеленый. Видел когда-нибудь зеленый ошейник? — вставил горячий.

— С номерком? — спросил любопытный.

— Вроде нет, — согласились на этот раз друг с другом оба очевидца.

Горячий добавил:

— Говорят, вторую неделю бегает по городу, во все дворы заглядывает.

— Сам видел, — подтвердил рассудительный. — Стоит на углу и всем в глаза заглядывает. А пройдешь, еще и оглянется, вроде размышляет: ты, не ты? А глаза — синие и умнющие-умнющие.

— Хозяина ищет, — заключил любопытный. — Потерялась.

— А может, какая сволочь с накрашенными губами бросила, — вновь возмутился горячий голос.

— Сволочь, может, не бросила, а бросил, — вступилась за честь пола интеллигентная дама с ярко накрашенными губами.

— А может, хозяин дуба дал, — уныло добавил мужичок в допотопном полупальто-москвичке и в кирзовых сапогах. — Шлепнул лишний стаканчик и — кондрашка тут как тут. От кондрашки спасенья нет: будь ты с собакой, будь с котом — все едино.

Разговор тут же задумчиво утих.

Я услышал об этой удивительной собаке еще не раз, и почему-то, когда очередной очевидец рассказывал о ней, мне становилось как-то тоскливо, горько и одиноко. А почему — не мог понять. Особенно таинственно волновало меня упоминание о зеленом ошейнике. "Ну почему, почему зеленый? — долго и затаенно думал я после очередного рассказа. — И почему меня это так щемяще трогает?"

Однажды я возвращался домой после "стариковской" вахты — до ноля. Было уже где-то полпервого ночи: гулко отдавались шаги в пустынных переулках, полная луна плыла над городом. Приближался Новый год, я легко и немного бессвязно думал о будущем, о том, что надо бы жениться: уйду в рейс, на кого дом оставлю? Курочек, гуляку Амвросия Платоныча, да и вообще…

Завернув за угол, я уже стал искать в кармане пальто ключи от калитки и дома. И вдруг на противоположной стороне улицы увидел белую собаку. Она сидела как раз напротив моей калитки, свесив голову и о чем-то, видно, думая. Я шагнул раз, другой. Собака услышала скрип снега, подняла голову, посмотрела и пошла мне навстречу. Луна светила у меня из-за спины, и, когда мы поравнялись, я как-то странно испугался: не чего-то либо, а именно чего-то такого, о чем словом и не скажешь. Бывает такая секунда-две, когда сердце холодеет от необъяснимого страха, вернее, от страха чего-то необъяснимого.

Я видел собак с глазами серыми, черными, темно-лиловыми, как две маслинки, и даже с кроваво-красными, как, наверное, у собаки Баскервилей. Но я еще ни разу не встречал — да и до сих пор не видел — еще ни разу не встречал собаку с такими грустными синими-синими глазами. Обычные грустные глаза собаки, потерявшей своего хозяина: уже слишком худой, но еще очень красивой. Волнистая и — чувствовалось — мягкая шерсть была длинна, густа и действительно белым-белехонька. Только кончик носа и коготки на снегу были черными.

— Вот такая наша жизнь, — сказал я и протянул руку, чтобы погладить: я не верил, что такая красивая и, наверно, очень породистая собака может укусить… Собака шагнула назад. — Такая наша с тобой жизнь, и тут уж ничего не поделаешь. Ты потеряла хозяина, а я, милая, все: отца, мать, тетушку, друга и первую любовь. Я бы взял тебя к себе: говорят, два несчастья, если их сложить, оборачиваются порой счастьем. Но я — моряк, а тебе нужен хозяин оседлый. Хозяин-бродяга тебе ни к чему, верно?

Собака слушала меня, о чем-то думала, а потом медленно побрела мимо по улице. И вот когда она проходила рядом, я что-то вспомнил, меня поразил ее ошейник. Собака немного повернула голову ко мне, проходя мимо, и в лунном свете я увидел под пеной спадающей на грудь белой шерсти зеленый ошейник. Тонкие концы его были не застегнуты, а завязаны узелком. Ни пряжки, ни кольца для поводка не было. Собака медленно уходила, сердце у меня колотилось, мысли смешались, я следил за ней, она дошла до угла, оглянулась, подумала-подумала и скрылась.

Дома я долго ходил по комнате, потом порылся в тетушкиной аптечке, хватанул три таблетки элениума и, когда засыпал, подумал: "Этак недолго и рехнуться. Моряк, с печки бряк".

Утром я твердо решил жениться, но через два месяца ушел в свой первый рейс на траулере типа "Тропик" в советско-иракскую рыбопоисковую экспедицию, и у меня это как-то не получилось — жениться.

Когда мы пришли из рейса, стоял нежный сентябрь. Уже хмурый грего ершил пролив, уже светлели скверы и во дворе у меня плавал густой запах земляники: поспевал виноград. Соседка Белякина уже собирала причитающийся ей за присмотр дома урожай.

Дня через два я отправился на базар закупить корм для карликовых курочек, с которыми мне не хотелось расставаться: в память об Изабелле Станиславовне. Я уже выходил с базара через ворота со стороны автовокзала, тащил две тяжеленные сумки и вдруг увидел Гриню. Он шел в соломенной шляпе, слегка небритый, с огромной неостриженной копной каштановых волос, и белозубо сверкала полоска между не по-мужски припухлыми губами: по-прежнему красивый, высокий и сильный, только без "яблока на голове" — слегка сутулился уже. "Он не трус, — вспомнилось вдруг мне. — Просто он боится утонуть". Гриня был в черных очках и с тросточкой в правой руке. В левой он держал поводок, и на нем шла у его ноги белая собака с голубыми глазами. На ней был простой ошейник из брючного ремня и веревочный поводок. На Грине — драный пиджак с коротковатыми рукавами, измятые брюки выше щиколоток и замызганные старой грязью рабочие ботинки. Он меня не видел, а собака, проходя мимо, мельком глянула на меня, гордо подтянулась и пошла дальше.