Геннадий Пикулев - Голубая рапана

Весь март жарило солнце, а в апреле туристов уже понаехало, курортников — не протолкнешься. В мае мы с Петькой взялись отлавливать рапан. Правда, вода у дна была еще очень холодной, и мы ныряли в свитерах и в трико. Кто не знает, пусть не улыбается — в холодной воде свитер так же помогает, как и на холодном воздухе: не дает смывать согретый телом слой воды. И все пошло бы, как всегда, но…

Но этот чертов кувшин с золотом!

Это вам не по полтиннику продавать раковины туристам. Тем более все утро надо нырять в свитере, с сеткой у пояса, ножом отколупывать раковины от донных камней и складывать рапаны в сетку. Хорошо еще, набредешь на богатую колонию, где есть много больших, взрослых рапан. А малолетки идут по тридцать копеек. Но мы с Петькой знали хорошие места, заветные, и никому о них не говорили. Правда, там было много ржавого металла, оставшегося еще с войны, а на изорванных судовых бортах — шуба из мидий, по которой стоит терануться голым животом, и всю жизнь от тебя на пляже будут шарахаться: изрежешься. Но зато и рапаны там были — ого-го! А потом надо специальным отточенным крючком из проволоки вырывать из раковин самих моллюсков, раковины кое-где подшлифовывать, лакировать, а на внутренней бледно-розовой стороне рисовать какую-нибудь чертовщину: то якорь, обвитый вместо цепи змеей, то парусник, то просто пиратский флаг, а то и голую — ох, простите! — обнаженную девку, изображающую русалку. Сами понимаете: на вкус и цвет…

Петька Рыжов был отличным ныряльщиком, на десятиметровой глубине он работал, как я за столом с кисточкой, а кроме того Петька начал заниматься тогда еще не очень распространенным видом спорта — дзюдо: чтобы научиться защищать мать от пьяного отца. Отец у него был дядька метра два с лишком. Так что конкуренты нас побаивались, зная о дзюдо. А я был не только хорошим шлифовальщиком и рисовальщиком, но и отличным торгашом. А уж чего-чего только не плел я иностранцам! Меня даже однажды кое-куда пригласили и кое-что сказали, но, извините, не велели говорить что.

И вдруг этот кувшин! Да если бы только кувшин…

Ранней весной решили городские власти строить новый автовокзал. И то, старый больше был похож на почтовую станцию пушкинских времен для перекладных. Вызвали бульдозер, стал тот стройплощадку очищать от мусора. Посреди площадки — бугор какой-то, туда близживущие хозяйки помои выносили. Бульдозерист угол у бугра снес, и вдруг — ррррр: стоп! Глыба каменная. Вызвал прораба, тот на логарифмической линейке подсчитал, сколько взрывчатки надо, чтоб глыбу своротить, и поехал в "Бурвзрывпром" договариваться насчет взрывников. Бульдозерист фуфаечку на гусеницу расстелил и дремлет, пузо греет, динамиту дожидается. Тут какая-то старушенция с базара идет, видит такую картину и, душа добрая, говорит:

— Притомился, сердешный? На соленый огурчик.

Бульдозерист сигаретку сплюнул, огурец взял и отвечает:

— Взрывных дел мастеров жду, бабуля. Мой танк, — по гусенице, говоря, этак похлопал с сожалением, — мой танк не берет вражеское укрепление. Взрывать будем проклятый холм.

Старушка перепугалась, перекрестилась да в милицию: домишко, мол, старый, совсем рядышком, ну как развалится? Я, дескать, две войны пережила, бомб страсть как боюсь, может, на время переселите? Милиция — в горком на предмет переселения, горком — в музей на предмет опознания глыбы. С одной стороны к холмику прораб идет с детиной рядом, у детины бур ручной на плече, сумка с динамитными шашками, с другой стороны мужичок в белых брючках, в очках подходит и с ним девица какая-то, мороженое лижет. Говорят, девка, как угол каменюки увидела, закричала не своим голосом и мороженое целиком так и проглотила: дурно ей стало. А мужичок на пузо упал и ужом к каменюке пополз, рассматривает, пальчиком притрагивается, своротить каменюку с места боится. Вот уж город хохотал!

Оказалось, древнеэрное захоронение. Неразграбленное! Золотишка оттуда выудили — страсть! Два месяца в музее выставлено было: мы с Петькой каждый день ходили, все вздыхали да переглядывались. Особенно мне там монисто понравилось. Одного его поди на всю шлюпку с полным снаряжением хватило бы. А от каждой штуковины древней проволочка тайная идет: мы сами видели. И возле непробиваемого стекла милиционер с пистолетом на боку день и ночь стоит. Один с нами даже здороваться стал, мы соврали, будто из кружка юных археологов.

Через два месяца золотишко в Эрмитаж увезли. Под спецконвоем и наблюдением, в бронированном вагоне.

Когда я рассказал тетке про Эрмитаж, она не преминула изречь по-латыни, помешивая ложкой молочный суп с рисом, который я терпеть не мог:

— Арс лонга, вита бревис.

— Беллум омниум, контра омнес, — яростно ответил я ей тоже по-латыни, потому что Изабелла Станиславовна ненавидела Гоббса, и удрал из-за стола.

Только в городе улеглось — нате! Два гэпэтэушника-первогодка при строительстве портового причала нашли россыпь золотых монет. Пришли в магазин и шепчут: "Тетя, дай бутылку вина и две пачки с фильтром". И монету суют. "Еще есть?" — затряслась продавщица. "А вот", — говорят и по раздувшимся карманам хлопают.

Та и брякнулась на пол.

В общем, с этими реконструкциями весь город будто ополоумел: не Керчь, а натуральный Пантикапей. Ну и мы с Петькой хоть малость и поумней других, но тоже поддались общему угару.

Как я уже говорил, стояла тихая ночь. Май был на исходе. Пахло акацией. Полная луна высветила поперек пролива мерцающую дорожку, и в ней какими-то космическими цветами переливались пятна нефти. Буи мигали, топовый фонарь небольшого суденышка плыл по фарватеру канала от Варзовского маяка в направлении к Черному морю.

В Керчи, когда цветет акация, всегда начинают дуть сильные ветры: наверно, чтоб лучше произошло опыление. Ветры, как правило, работают в эту пору верховых направлений: трамонтана — северный и грего — северо-восточный. Поэтому по ночам становится прохладно, даже холодно.

Но в эту зиму и весну все шло как-то не по графику: и в пору цветения акации безветрие стояло такое, что нежный запах не просто сладко дурманил — от него подташнивало. И тепло было до духоты: мы с Петькой шли без пиджаков, в одних рубашках.

Шли мы к старой бане: дня два тому назад ее начали ломать.

Петька, уходя по ночам, коротко бросал матери: "На рыбалку", а я объяснял дотошной Изабелле Станиславовне, что нынче хорошо идет ставридка, что ставридка идет на свет, а поэтому ловить ее надо ночью. Тетушка думала, взвешивала все за и против, потом решала: "Кум део", — и я уходил. Обмануть ее было проще пареной репы. Кроме того, существовало еще одно средство, прибегнув к которому я мог бы добиться снятия любого вето, но я за всю жизнь лишь один раз прибегнул к этому средству: когда мне было лет десять и тетушка не пустила меня в трехдневную самодеятельную экспедицию по приручению дельфина. Это было после фильма "Человек-амфибия", кажется, а может, после книги, не помню уж — тетушка с ранних лет стала изводить меня чтением, и у меня в голове все смешалось, как в доме Облонских. Когда Изабелла Станиславовна не пустила меня в экспедицию и даже топнула ногой, я тоже топнул и грозно крикнул: