Геннадий Пикулев - Голубая рапана

— Если я не пойду, за это могут расстрелять!

Щеки у Изабеллы Станиславовны опали, она подкошенно глянула на кого-то мимо меня, глаза у нее загорелись сухим ужасом, и она предсмертно прошептала:

— Матка бозка! Да, да, за это могут расстрелять. Иди.

Я трусливо убежал и, пока бежал к мальчишкам, даже всхлипнул от стыда и боли. К этому средству я не прибегнул ни разу, повзрослев: уже когда работал юнгой-практикантом на землечерпалке, уже когда познакомился с Гриней Топчием, уже когда нашел лунную рапану и потерял первую любовь, до самой тетушкиной смерти — она умерла, когда я вернулся из армии.

Итак, мы шли к старой бане.

Тихо, гулко и таинственно было в пустых душевых. Через разобранную крышу светила полная луна — Петька лишь изредка включал фонарик. Разбитые кирпичи крякали под ногами, хрустели осколки стекла, будто чьи-то кости, вывороченные из стен трубы торчали, как ребра скелетов, и пахло сырой могильной плесенью. Какие-то птицы, мелькнув тенями, бесшумно вознеслись в лунное небо. Петька отпрянул назад и глухо сказал:

— Ты молитву какую-нибудь помнишь?

— Помню, — ответил я и засмеялся: я боялся только одного — как бы не порвать о железяки босоножки, на которые Изабелла Станиславовна с таким трудом сэкономила, она мне все время об этом напоминала, о босоножках, чтоб я помнил о них.

— Чего лыбишься? — проворчал Петька. — Ты за кого меня принимаешь? Молитва — это чтоб клад найти, не кумекаешь?

Я совсем было захохотал: Петька, наверно, начитался какой-нибудь детской дряни, ничего серьезного он не читал.

— Валяй, — приказал Петька. — У меня батя, когда с похмелья умирает, всегда молитвы читает. Только не разберешь, что бормочет.

— Помогает? — удивился я.

— Лучше, конечно, опохмелиться. Но если нечем, помогает. Шпарь, только на русском.

Я подумал, выбрал простейшую и начал:

— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прииде царствие твое, да буде воля твоя, яко на небе, такмо и на земли…

— Иже — это ежели? — перебил Петька. — Ежели ты на небеси? А где же он должен быть, в душевых, что ли?

— Иже — это который, — пояснил я. — Может, по-латыни? Или на испанском?

— На китайском, — обиделся Петька.

— Такмо и на земли, — зевнув, продолжал я. — Хлеб наш насущный дашь нам днесь. Отпусти нам долги наши, яко мы должникам нашим отпускаем…

— Ишь ты, — удивился Петька. — Долги списывают?

— Списывают, — подтвердил я. — Яко мы должникам нашим отпускаем. Не введи во искушение, но избави от лукавого, яко царствие твое есть сила и слава Отца и Сына, и Святого Духа отныне и присно и во веки веков…

— Аминь, — сказало что-то за спиной: рокочущий голос долго тыкался в разрушенные стены душевых, ванных комнат и увяз где-то в пыли общего зала, а мы все не оборачивались.

— Ин номине падре, эт фили, эт спиритус санкци, — сказал я и подождал, но по-латыни оно не сказало ничего.

— Амен, — окончил я и обернулся.

Петька встал в стойку.

— Я думал сначала — менты, — проворчало оно и выплыло на лунный свет. — Курить нету?

— Я не курю, — сказал я и покашлял. — Туберкулез.

— А мне тренер не разрешает, — сказал Петька и сделал несколько подсечек. — Чтоб не потерять звание чемпиона республики.

— По бегу? — поинтересовался голос и совсем показался. Петька включил фонарик.

Здоровенный парняга метнулся к куче битого кирпича и размахнулся.

Петька щелкнул выключателем, и мы прилипли к стенам, боясь бежать, чтобы не получить удар в затылок.

— Включишь фонарь, выключу тебя, — спокойно предупредил парень и выбросил кирпич. — Всерьез не курите?

— Всерьез, — сказал я. — Никотин — яд, что в нем толку?

— Ты еще про долгожителей расскажи, — проворчал парняга. — Что за житуха покатила? Каждая вот такая, — он показал здоровенной ручищей над полом, — каждая вот такая малявка в юбке — с сигареткой пляшет, а два здоровенных парня — не курят.

— Петьке и вправду тренер не разрешает, — польщенный эпитетом "здоровенный", объяснил я. — А мне за компанию не хочется.

— Ну и ну, — удивился парняга. — Гриня меня зовут. Совсем малолетки, — сказал он, приглядываясь к нам. — Мне сперва показалось — милиция, потом — бичи, а вы… Вы что тут шарите?

— Клад ищем, — сказал я правду.

— Кла-а-ад, — уважительно протянул Гриня. — Это другое дело, — он оглядел мутные стены. — Я бы тоже в дело вошел, но у меня инструмента нет, а на заниженный пай я не пойду: гордость не позволит. Частенько находите?

— Только начали, — неохотно сознался Петька, и мы переглянулись: нам стало совестно, что мы так непроизводительно работаем.

— Найдете, — великодушно уверил Гриня. — Менты не стопорят?

— Чего?

— Я говорю, милиция не мешает?

— А какое милиции дело?

— Ну, братцы, — удивился Гриня. — Милиции до всего есть дело, на то она и милиция. Люди они добросовестные, хлеб зазря не едят. Сидел я с одним кладоискателем… где же, где же? — Гриня потер высокий и благородный — даже в лунном свете — лоб. — Во второй иркутской, кажись. Нет, в херсонской, — радостно вспомнил он. — Комаров там — страсть. За час прогулки крови больше выпьют, чем режимняк за весь срок в зоне.

— Режимняк? — переспросил Петька.

— Начальник режима, — пояснил Гриня.

— А-а, — протянули мы.

— Так вот этот кладоискатель искал, искал клад, а потом отчаялся да и проколотил стенку в "Ювелирторге". То-то золотишка из мужика вытряхнули, когда взяли. Вы не из таких?

— Нет-нет, — уверили мы.

— Жаль, — вздохнул Гриня. — В этом деле я мог бы сгодиться. Для организации связи с персоналом, с продавщицами то есть, — он зевнул.

— Где же закурить?

— Я, пожалуй, мог бы у отца спереть, — неуверенно предложил Петька. — Тут недалеко. Да вот не знаю… как дружок.

— Тащи, — довольный, сказал я: нам еще никогда не приходилось сталкиваться лоб в лоб с настоящим крупным вором, который даже не помнит точно, в какой тюрьме и что с ним происходило — столько их поменял!

— Раз уж мы скентовались, захвати и жратвы, — предложил Гриня. — Окорок, курицу или язык бизона, запеченный в тесте. Хлеба, короче. А дружка я оставлю заложником, — вроде бы в шутку сказал он, подходя к нам: Гриня легонько полуобнял меня за плечи, и я почувствовал всю могучесть его хватки.

— Ага, — согласился Петька, исчезая голубым призраком.

Но оказалось, что никакой Гриня не вор, а так — воришка. А может, даже и не воришка.

— Завтра переоденусь, — пообещал он, когда мы, полулежа на каком-то тряпье и картонках, полуночничали хлебом, огурцами и вялеными бычками. — Дни жаркие, уже можно. А то в этом драном хэбэ и на работу нигде не берут: по перу видно, что за птица.

— А как это? — заинтересовался Петька. — Может, и мы?

— Нет-нет, — не согласился Гриня. — Мне статью за вовлечение малолеток схлопотать — никакого резону. Вы — сами по себе, я — сам по себе. Хлеба маловато, — вздохнул он, с сопением чавкая.