Маруся Климова - Домик в Буа-Коломб

Так говорил и его отец. Пьер помнил, как однажды он видел отца с матерью — он схватил ее одной рукой за волосы, а другой поднес к ее горлу острый нож и повторял: «Я тебя убью, я тебя убью!» И пусть до конца жизни Пьер будет заключен в психиатрической лечебнице в клетке с толстыми железными прутьями, — все равно, зато он получит самое большое в своей жизни удовольствие, а может, и отомстит за все издевательства, перенесенные из-за женщин. А в общем-то, во всем виновата его мать — потому что это она выпустила его в этот ужасный, полный страданий мир, и она недостаточно любила его, она больше любила его брата — хотя и говорила, что Пьер самый умный из всех детей, а их в семье было трое: его брат Жан-Франсуа, сестра Эвелина и Пьер.

Эвелина очень любила отца, она и сейчас называет его не иначе как «ОН», и говорит о нем с восхищением и обожанием. Их отец был из аристократической семьи и раньше его фамилия была Торше де ля Фейяд, и у его деда даже был замок в Нормандии, но потом они постепенно все пропили и проели, даже частицу «де», и их фамилия стала просто — Торше. А мать была из семьи нормандских мелких лавочников, и говорила неправильно, она делала ошибки в произношении отдельных слов, и это очень раздражало отца, он часто ее передразнивал. Пьер хорошо это запомнил.

Отец работал в службе контроля газовой компании и проверял, исправно ли обыватели платят за пользование газом, но эта работа так его раздражала, что он постоянно повторял детям: «Дети, никогда не занимайтесь этим, это настоящее дерьмо!» Пьер это тоже хорошо запомнил. Еще он запомнил, что его отец всегда, приходя с работы, садился за стол, и ел, а его мать ему прислуживала. Пьера же постоянно заставляли говорить: «Спасибо, пожалуйста», поэтому у него на всю жизнь осталось отвращение к этим словам.

Вот почему, когда к нему из России приехала его жена с дочкой, он запрещал девочке говорить эти слова, он пытался заставить ее саму готовить себе еду и мыть посуду, а когда это делала за нее ее мать, он начинал ужасно ругаться, при этом у него изо рта летели слюни, а глаза вылезали из орбит и бешено сверкали. Ему всегда хотелось, чтобы от его взгляда все содрогались, ему хотелось «обжигать взглядом», и вот только теперь, кажется, это стало у него получаться.

Иногда девочка начинала шалить за столом, и он сперва долго передразнивал ее голос и гримасы, а потом клал ноги, обутые в грязные ботинки, на стол, среди тарелок и банок. Он делал так потому, что одно время у него жил молодой человек, внук бежавшего во Францию русского эмигранта, и однажды поев и попив, он внезапно откинулся назад на своем стуле и положил ноги на стол. Пьер сперва растерялся, а потом уселся точно так же. Правда, когда он отодвигался назад на стуле, он чуть не упал, но ему в последний момент удалось удержать равновесие. Некоторое время они сидели молча, потом молодой человек снял ноги со стола и ушел к себе в комнату, а Пьер еще некоторое время сидел так же и задумчиво ковырял в носу. Пьеру понравилось такое поведение, и он при случае старался его продемонстрировать, для него в этом заключался какой-то особый шик, признак внутренней свободы и раскрепощенности. Своей жене он запрещал мыть посуду, он говорил: «Я не хочу, чтобы ты пачкала себе руки!»

Он когда-то слышал эти слова в кино или прочитал в книге, — и они зафиксировались в его памяти, но если она посуду не мыла, он раздражался, а когда, все-таки, начинала мыть, орал, что она плохо это делает. Вообще-то, Галя еще не была его женой, а только невестой, но ему нравилось называть ее своей женой, а себя — отцом ее дочки Юли.

— Ах, дети, дети! — иногда говорил он своей соседке, многозначительно закатив глаза, — они такие шаловливые!

Когда Маруся с Костей приехали к Пьеру, дверь им открыла Света, девушка огромного роста с длинным носом и меланхолическим взглядом. Она мечтала стать фотомоделью и сниматься в известных парижских журналах. Чтобы приехать в Париж, ей пришлось, помимо всех остальных, переспать с двумя грузинами и одним армянином, причем последнему было уже за шестьдесят, и он не всегда мог, но он ей говорил, что никогда в жизни он не станет пердолить мальчиков, потому что гомосексуализм — это отвратительно, и хотя аннальное отверстие уже и это действует возбуждающе, но даже ради этого никогда он не будет иметь дела с мальчиками. Правда Свету он трахал в задницу, но ей было совершенно все равно.

В Париже Света получила адрес Пьера от своей подруги Вали. Вале было уже под пятьдесят. Эта пышная блондинка с начесом раньше в Москве работала в научно-исследовательском институте и была секретарем парторганизации, а когда к ним приехала для обмена опытом делегация французских коммунистов, она срочно подклеилась к одному лысому тщедушному французу и вышла за него замуж. Однако во Франции она сразу же стала ярой антикоммунисткой, коммунистов всячески проклинала и поддерживала правых. Этим летом на выборах победили социалисты, и Валя жутко ругалась матом, ко всему прочему у них сломался холодильник, а ее муж стал его толкать то туда, то сюда, и так гонял его по кухне — и Свете было непонятно: спортом он занимается, или просто тот ему порядком надоел. Он хотел выбросить холодильник в окно, но не смог поднять, к тому же внизу ходили люди. У Вали был сын, юноша двадцати лет, курчавый, как баран, упитанный, розовощекий и очкастый. Он влюбился в Свету и целыми днями гулял с ней под ручку. Иногда они целовались в укромных местах. Сына звали Саша, он мечтал переспать со Светой и даже жениться на ней, но Валя не хотела, чтобы он женился, хотя ничего не имела против того, чтобы они переспали, ведь мальчику нужна женщина, он должен приобрести необходимый опыт и стать мужчиной.

Когда Костя впервые увидел Свету, ему показалось, что она — «мистическая проститутка» и, к тому же, неземная красавица, но порой в ее лице ему чудилось что-то враждебное и странное. Сперва она сказала ему, что она немка, и он увидел у нее голубые глаза, потом призналась, что она еврейка, и он тут же обнаружил, что глаза у нее карие и огромный крючковатый нос, все менялось, как в кривом зеркале, и даже светин голос. Ночью Костя поднялся к Свете в комнату — Пьер поселил ее на третьем этаже и Костя, стараясь не шуметь, на цыпочках шел по скрипучим ступеням. В комнате Светы было темно, как в склепе, и Костя, вытянув руки вперед, наощупь пытался найти ее кровать. Наконец он нащупал что-то похожее на одеяло, а потом теплую руку. Он схватил эту руку и поцеловал ее.

— Пьер, это ты? — сонно спросила Света.

— А что, разве Пьер спит здесь? — спросил в ответ Костя. Тут Света, похоже, пробудилась. Потом она рассказывала, что, когда ее будят ночью, она может ответить не совсем вежливо, вот она и сказала Косте: