Сергей Рафальский - Сборник произведений

Жадно слушая благожелательные и ласковые речи нового спутника, ученики в его сочувствии отдыхали от всех душевных невзгод и утешали свои горести. Из благодарности — проходя мимо придорожной таверны, они предложили ему зайти, вместе перекусить и отдохнуть.

Третий охотно согласился.

Их встретила хозяйка, дородная, не желающая стариться женщина, с недобрыми черными глазами и будто распухшими губами. Недовольно и недоуменно прикрикнула на собаку, которая вместо того, чтобы, по обыкновению, бешено облаивать гостя, ластилась, повизгивая, к его ногам — толстуха провела посетителей в большую, низкую, грязноватую комнату, всю пропитанную запахом перегорелого масла. Болтая всякий вздор и острыми — косыми — взглядами оценивая посетителей, она зажгла на столе светильник, отчего на закопченных стенах возникли и зашевелились три головастые тени, и ушла собирать ужин. Когда принесли вино и лепешки, — стали есть. Третий спутник придвинул к себе чашу и отпил из нее, потом переломил хлебец, благословил, ел сам и с озаряющей улыбкой предложил другим. Духовные очи двух открылись, и с радостным криком они вскочили, опрокидывая табуретки. Но над их Спутником в воздухе засияли цветные точки, словно пыль разбившейся радуги, потом сияния превратились в неизъяснимое звучание, и третья тень на стене, быстро бледнея, пропала. Ученики увидели, что в горнице их только двое.

Быстро расплатившись за несъеденный ужин с ничего не понимавшей, но на всякий случай сразу набавившей цену хозяйкой, они не пошли, они побежали обратно в город.

На этом торопливом пути растеряли очень много из того, что слышали, и когда попали в дом, в котором в унынии и тревоге собрались другие братья, могли только сказать, что видели Воскресшего и что наступил Завет Сына.

Последовавшие за Великим Крушением годы «бури и натиска» настолько изобильно рассказаны, что и сам Мартын Задека не разберет, кто — как среди победителей, так и среди побежденных — трезво врет, а кто вдохновенно сочиняет. Ибо не только актеры на первых ролях, но и многие статисты положили на героическую фреску и свои, слегка приукрашенные, штрихи. Не высказались только те, кто считая, что и первые, и вторые, и третьи одинаково под видом борьбы за «всеобщее счастье» или, наоборот — за «природное Неравенство» разряжали на ни в чем не повинные головы свою петушиную ярость и свой священный эгоизм. Таких голосов нет и быть не может, потому что их свидетельство одинаково против шерсти и «хранителям традиций» за рубежом, и «захватчикам» в Кремле.

Точно так же, если не до конца рассказана, то как-то стерлась в зарубежной памяти и та блестящая эпоха, когда эмиграция еще пахла пылью, порохом и кровью донских степей, а ее элита по любому звонку в полночь могла представить на смену «узурпаторам» и полный комплект Совета Министров, и необходимый кворум Законодательных Палат, и Генеральный Штаб, и корпус жандармов, и сыскное отделение, и Торговую Палату, и Священный Синод, и Правительствующий Сенат, не говоря уже о профессуре и представителях искусств, в особенности — литературы.

Отобразить все скорбное величие грандиозного поражения и весь неимоверный «восточный» базар последовавшей ругани, надежд, дискуссий, декламаций (со слезами и без оных), словоизлияний, пророчеств, попреков, доносов, интриг и взаимных обвинений в этой, осевшей на реках Вавилонских изгнания, бывшей Руси — так же трудно, как коллекционеру собрать все марки решительно всех стран мира. Именно поэтому профессиональные сборщики ограничивают себя одной страной или темой (портреты, пейзажи, животные, копии картин и т. п.) и на ней разворачивают весь свой пыл. Так и нижеподписавшийся из всей эпопеи Зарубежной Руси выделяет ее осень, но серую, мглистую, без горизонтов и без порывов, со старческими домами и кладбищами на каждом перекрестке.

Эта осень началась после Второй Мировой и, постепенно замирая, тянулась до… Третьей Мировой. (Впрочем, оптимисты говорят, что таковой не будет. Это может значить и то, что значит, и то, что эмиграция вымрет раньше.) Сейчас это барахольный рынок, где в суверенном мусоре попадаются и вещицы от Фаберже и сюрпризы из Универмага, а на окраинах все еще сохранились лавчонки, как позавчерашней, без пробуждения уснувшей, подванивающей рыбой — торгующие подозрительной политикой.

Именно в них — или возле них — эмигрантские старожилы встретились с ищущими центрального отопления и душевного комфорта беженцами советскими.

Справедливость требует последних разделить на две, принципиально различные категории:

Первая, выдавленная как зубная паста из тюбика, из своей страны товарищем Сталиным или унесенная военными обстоятельствами, — сохранила классическую русскость, но приобрела удивительную способность с абсолютным слухом попадать в единомышленный тон любому нужному собеседнику. Кроме последнего качества — она, собственно говоря, не внесла ничего нового в эмиграцию, но — если так позволено будет выразиться — «вынесла» из нее многое: более разворотистые — вполне буржуазное положение, менее же когтистые и разворотистые — все возможные посты на Радио Свободе и в Институте Изучения СССР, а также неисчислимое количество профессорских кафедр (по русскому языку) в США.

Эту волну через три десятка лет дополнила вторая, совпадающая с великим еврейским исходом из СССР. Автором она недостаточно изучена, что, естественно, затрудняет ее характеристику.

В основных чертах эта волна отличается от первой тем, что у ее представителей нет уже в душе живых рубцов от сталинщины. Во всяком случае, ее представители, попав за границу, не покрываются холодным потом и не хватают собеседника за руки, когда в полночь у дома, где происходит дружеская беседа, случайно останавливается автомобиль «Черный ворон»?). Они даже подчеркивают, что их не выбросили, а они сами уехали, и некоторые даже обижаются, что, встречая дорогих гостей, старые зарубежные сидельцы не устроили комитета по их приему, не поднесли им хлеба-соли, не положили их сразу в пух или — хотя бы — в вату и даже (даже!) не «умыли им ноги».

Они уже очень многое знали о Европе, но все это было так абстрактно и перепутано, как отдельные части тела на портретах Пикассо, так что в действительной жизни такая «карточка» ни к чему: ни в полицию, ни для рекомендации, ни на память, ни чтоб узнать…

Они наивно думали, что стоит им выложить свои вузовские дипломы, как им сразу же на серебряном блюде, как именинную чарочку, поднесут ту возможность «творчески работать и свободно раскрывать свою личность», в которой так стесняло их социалистическое отечество.

Мысль для начала перевязывать пакеты или мыть в ресторане посуду — в первой эмиграции не смущавшая даже тех, кто в молодости ел только «на серебре и фарфоре», — им кажется величайшим святотатством по отношению к тому высокому служению, которое они на себя возложили.