Сергей Рафальский - Сборник произведений

Пока дела шли хорошо — можно было надеяться, что Ерушалайм, так же как и неоконченная картина, останется навсегда, так сказать, на мольберте.

Но капиталистический мир пренебрег уроком русской революции. Застой, конкуренция и демпинг — итальянские печатные платки — стали серьезно утеснять коммерческие возможности Саула Харитоновича. «Святой Ерушалайм» все чаще и все настойчивее сиял перед его духовными очами и наконец увлек окончательно эту мятущуюся душу.

Вместе со своей семьей Саул Харитонович уехал в Палестину.

Простившись с ним, как с родным (он был, в общем, очень порядочным хозяином), Александр Петрович остался на отмели прочной безработицы.

Как раз подошел мертвый сезон и очередной министерский кризис — большие магазины прекратили все закупки и мастерские распускали рабочих…

В результате вот уже второй месяц Александр Петрович до истощения слушал утреннюю перекличку хозяек по этажам и щелканье старушкиной тряпочки.

Нехотя просыпаясь окончательно, он стал раздумывать, что же, собственно, ему делать, и, прикидывая в уме различные комбинации, совершенно незаметно свернул на путь наименьшего сопротивления… Вот, например, слепой благообразный и очень прилично одетый старик не решается перейти заполненную автомобильным ревом улицу. Конечно, Александр Петрович бросается на помощь и, так как делать ему, собственно, нечего, провожает старика еще три квартала. Разумеется, разговор о том, о сем… «Ах, какой приятный у вас голос», — говорит слепой, — «он мне так напоминает моего сына, который погиб на полях Шампани»…

И место наблюдающего за любимой собачкой с тридцатью тысячами на всем готовом — как с куста! Или сидит, скажем, Александр Петрович у Мымриных — последний, кажется, русский дом в Париже, в котором после выпивки поют… Дамы просят: «Калитку! Калитку!»… И Александр Петрович затягивает свой любимый романс. Вдруг звонок — француз из дома напротив. Знаменитейший профессор пения и вне себя: «Кто это пел?! Я беру его на полное иждивение и буду ставить ему голос!»…

Или в кинематографе — соседка с выпуклой внешностью… Встречи глаз, улыбка за улыбку, обмен впечатлениями… Оказывается — вдова, которая нуждается в ласке и духовной поддержке… Один раз, другой раз… В отеле — между делом — болтовня… И выясняется, что ее дядя агромаднейший торговец картинами. Александр Петрович в молодости недурно рисовал розы в альбом девицам… Дядя, поднатужившись, делает из него модного художника…

Или, вот — плетется Александр Петрович ночью — с последнего метро — домой. Вдруг из бешено мчащегося американского автомобиля, как и почему неизвестно, выпадает пухлый бумажник… После долгой и отчаянной борьбы с самим собой Александр Петрович относит бумажник в обозначенный на визитной карточке отель, и там некий мистер — король уксусной эссенции, что ли — отслюнивает ему в благодарность такой «келькешоз» в долларах, которого с избытком хватает до начала сезона и даже много дальше…

Всему, однако, бывает конец, и воображение Александра Петровича истощилось. Поневоле он подумал о самом простом выходе из положения: как бы попытаться найти работу — затосковал и стал одеваться.

В дверь настойчиво постучали. Придерживая поднятый воротник пиджака на голой груди, Александр Петрович открыл, принял пневматичку и, почти неожиданно для самого себя, дал на чай ровно половину той ветчины, которую собирался купить на обед.

Ошалев от собственной глупости — разорвал конверт.

«Дорогой Александр Петрович», — писал его преуспевающий знакомый — Иван Матвеевич Секирин. — «Намечается возможность устроить вас рассыльным в одну французскую контору. Постарайтесь сегодня быть на лекции Надежинского. Я зайду за вами, и мы пойдем знакомиться с будущим хозяином»…

К сожалению, деловой человек не сообщал, где именно состоится лекция Надежинского. Nolens-volens приходилось отдавать вторую половину ветчины в пользу отечественной редакции. Александр Петрович наскоро побрился, помылся и спустился в русскую лавочку за газетой. По дороге — хотя за комнату этот месяц было уплачено сполна и никаких безобразий по дому за ним не числилось — он, не то в предвидении грядущих катастроф, не то из-за прирожденного трепета перед урядником — пробирался мимо ложи консьержки, словно ребенок мимо двери, за которой, как ему сказали, «живет бука»…

При выходе из дома его окликнула «букина дочь», Марго, несмотря на пятнадцать с половиной лет, созревшая вполне и во всех отношениях и всесторонними рельефами неоднократно навевавшая жильцу афинские грезы. С двусмысленной на всякий случай (все-таки — мужчина) улыбкой она протянула Александру Петровичу записку, которую, по ее словам, оставил «один Monsieur». Александр Петрович рассыпался в благодарностях, получил еще одну манящую гримаску припухлых и влажных губ и вышел, слегка захмелев, словно после полустакана водки натощак.

«Хорошая девка!» — повторял он, мотая головой и бессмысленно улыбаясь: «Хорошая девка!»

И только столкнувшись с прохожим, вспомнил о записке. Мымрины извещали, что день рождения Ильи Кузьмича, который приходится на понедельник, будет праздноваться в воскресенье. Александр Петрович с огорчением отметил про себя этот экономически не слишком выгодный факт (в воскресенье у кого угодно поужинать можно!) и переключился снова на попутные мысли о крепкогрудой девчонке.

Он слишком долго жил во Франции, чтобы считать француженок, как это полагалось раньше, развратными и легкомысленными.

Быть может, старорежимским превосходительствам именно так и казалось: в Европе каждую профессию принимают всерьез, и проститутке, когда она с клиентом, не полагается быть скучной или обличать общественную неправду. Европеянки вообще ответственнее и откровеннее (в смысле своего естества) — русских. Тех слишком поспешно перевели из терема на ассамблею, и они растерялись: одновременно и закрываются рукавом и растягивают декольте. Когда Александр Петрович в мастерской, галантничая, начинал распускать павлиний хвост перед русскими работницами — одни презрительно задирали нос (какой пошляк!), другие переходили на тон роковой королевы, у ног которой лег беззаветно преданный паж. Ничего подобного не случилось с француженками: невинные, в общем, курбеты Александра Петровича они принимали, как должное, и, в зависимости от физического расположения, либо очень удивлялись, когда он не шел дальше, либо продолжали в том же роде. Они с детства привыкли считать, что мужчинам свойственно желать, а женщинам — стараться быть желанными. Но, так как все не могут принадлежать всем, необходим выбор (скорей по расчету, чем по сердцу) и затем дурака валять нечего. К величайшему удивлению Александра Петровича француженки были отличными и заботливыми женами. Если их манера воспитывать самое спиритуальное в мире потомство при помощи щедрых, сухих и метких почещин и возмущала несколько варварское сознание Александра Петровича — зато все остальное катилось у них, как на шариках. И даже когда «Monsieur» начинал выдыхаться (мало зарабатывал, либо, ложась в постель, слишком долго читал газету) «Madame» не делала из этого драмы, не кричала о «погубленной молодости» и «непоправимой ошибке», не швырялась по всякому поводу и во всех направлениях легколомкой посудой, не переходила в обращении на «идиот» и «кретин», но, продолжая называть сожителя «Cheri» и «Mon chou» и ублажать его по потребностям, потихоньку находила ему помощника на стороне, и все трое были счастливы в меру доступной, в земных пределах, возможности.