Сергей Рафальский - Сборник произведений

— Все… — внушительно произнес Емельян Степанович, уложил рукопись в заметно эмигрантский — с оторванной ручкой и не закрывающимся замком — портфель и, как будто с полным безразличием, принялся за свой заледеневший чай.

Напряженно ожидавший рокового слова председательствующий Иван Иванович, словно атлет, продолжающий тянуть веревку, которую вдруг отпустили, — от вполне благочестивого конца повествушки потерял душевное равновесие, растерялся и, свихнув впопыхах вставную челюсть, прочно и мучительно онемел.

Прочее собрание тоже, и тоже безмолвно — взволновалось. Мужчины с разной мимикой переглядывались, а на лицах особо приличных дам обозначилось такое разочарование, что на них было больно смотреть.

Только будильник из соседней комнаты отчеканивал с хамской откровенностью: «Вот-это-да! Под-дел! Под-дел!»

И вдруг задребезжал старческим, противным, неумным и неуемным смехом: «Хи-хи-хи-хи-хи-хи!»

Иван Иванович, прикрывая рот со вставшей дыбом челюстью, бросился его закрывать, а Александр Петрович, вспомнив, кстати, о своих текущих делах, встал с места и подошел к ручке хозяйки — прощаться.

— Куда же вы? — взволновался одолевший наконец взбунтовавшуюся технику Иван Иванович. — Сейчас будет разбор… Мы хотим услышать ваше мнение!

— А я вполне присоединяюсь к деду Акиму! — сказал Александр Петрович уже из прихожей.

На бульваре он сразу же сел на скамейку. Во-первых, запас времени еще не иссяк, во-вторых, хотелось поболтать с самим собой по поводу всего только что услышанного.

«Разумеется, — размышлял Александр Петрович номер первый, — разумеется, это хамство! Какая-то вселенская смазь: покрыл всех без разбора — Россию, Европу, старый строй, революцию, дворянство, интеллигенцию, народ…»

«Нет, постой, постой! — перебивал Александр Петрович номер второй. — Вот именно народ он никак не покрыл…»

«Да, действительно! — подумав, соглашался Александр Петрович первый. — Народ как будто не покрыл…»

«Но тогда, — торжествовал Александр Петрович второй, — тогда это уже не обозленное неудачами самолюбие и не больная печень, а точка зрения! И в самом деле: и такой подход к событиям имеет все права на существование… Пусть говорят, что он зол и несправедлив, но где они видели добрую сатиру? Где в «Ревизоре» душевная теплота? А «История города Глупова», которая не то что высмеяла, а без всякой справедливости прямо вымазала навозом нашу отечественную государственность? Тогда интеллигенция была довольна, потому что страдал царский строи, но когда жало сатиры входит в ее благородную плоть — Караул! Грабят! Конечно, кроме барской маниловщины и органической глупинки, в нашей интеллигенции было и другое, весьма даже положительное, да и завоевания революции не только нестерпимая словесность и Тришкин кафтан!»

«Однако, — ядовито спросил Александр Петрович первый, — кто нас всех загнал в эту эмигрантскую бутылку?»

И сам же себе ответил: «Русская интеллигенция! При всем своем юродстве она была все-таки умной, а режим был глупее пробки. Вместо того, чтобы обходиться с ним, как с Иванушкой-дурачком — интеллигенция изо всех сил напирала на его эгоизм, жестокость и подлость, которых — вне общепринятых во всех режимах норм — у нас, собственно, и не было. И в результате — вместо «неба в алмазах, настоящий, а не выдуманный для революционных куплетов «деспот в чертогах златых»!»

«Но, — азартно возразил Александр Петрович второй, — глядя на современное положение рабочих в свободных странах, видишь, чего они добились, используя пугало нашей революции. К сожалению, у нас она зажилась и — как муравьиная матка, у которой долго не выводятся обязанные ее кормить работницы — слопала те яйца, которые только что снесла. Революцию важно убить вовремя, иначе от нее остается только трупный смрад и духовное рабство. Как бы ни пугались либеральные души, а реставрация для духовного здоровья страны совершенно необходимый этап. Только она окончательно дискредитирует те легенды о золотом веке старого режима (сапоги три рубля, хлеб три копейки), которые чем дальше, тем больше укрепляются под властью революционных благодетелей, и только она реабилитирует подлинные завоевания революции, помаленьку переводимые в свою противоположность обратившимися в сатрапов «товарищами». Ведь надо быть совершенным и злобным кретином, чтобы в наше время, когда человечество за полвека продвинулось несоизмеримо больше, чем за все два тысячелетия от Р. X. — точно слепой за частокол, цепляться за созданную столетье тому назад на частном примере английской промышленности теорию и из-за нее безобразно мучить и калечить целые поколения…»

— Сидит на бульваре, как Робинзон, на необитаемом острове, и вижу по губам, что сам с собой разговаривает! — раздался вдруг над Александром Петровичем насмешливый и весьма звонкий голос и рядом на скамейку плотно села еще молодая и довольно-таки «ничего себе» дама. — Можно дух перевести рядом с вами? А то проклятая авоська все руки оттянула!

(Ее нилоновая сетка была набита до того, что, казалось, каждая нитка держится на одном критическом волоске.)

Александр Петрович вскочил, рассыпался в галантностях, приложился к ручке и, усевшись снова, справился для начала, как поживает супруг.

— Поживает… — все так же насмешливо отозвалась соседка, закуривая и выпуская дым возжой. — Лечится, как и все…

— А от чего?

— Не знаю… Похоже, от предыдущего лечения… А вот вы где пропадаете? Забежал было на полчасика и с тех пор, как корова языком слизала… А как раз вы мне очень и очень нужны!

— Да я, милая Марина Гавриловна, всегда и ныне, и присно! Всей душой и всем сердцем!

— Вот как, даже сердцем? Ладно, ловлю на слове… На всякий случай запомните, что — помимо его выходных сред — супруг возвращается не раньше десяти вечера!

Ее тон, впрочем, не оставлял сомнений, что это, двусмысленное как будто, предупреждение — всего лишь завитушка для веселости разговора.

Александр Петрович, кстати, и не обольщался. Его соседка из новых интеллигентов и новых эмигрантов успела прочно акклиматизироваться в Европе: «шикарно» одевалась в «Юнипри», умудрилась парижским лифчиком наполовину смирить великодержавное буйство своего славянского бюста, от доски до доски прочитывала женский журнал «Она» и даже бегала по абстрактным выставкам, но в нравах сохранила царевококшайскую чистоту. Не без незначительных отклонений, впрочем… Первый ее муж остался где-то в Советском Союзе и вообще был смутным мифом неустойчивой молодости: во время осадного положений Марина Гавриловна засиделась у добрых знакомых, осталась ночевать и, по тесноте, случайно переспала с хозяйским племянником. Потом повторила этот факт, уже не опираясь на осадное положение. Потом вошла во вкус и, когда обозначился ребенок, записалась в ЗАГСе. Второго мужа — француза — Марина Гавриловна нашла в немецком плену только для того, чтобы выехать в Париж и — как водится — во Франции сразу же разошлась с ним (вернее, он с ней). А третий супруг, шофер-таксист, неплохо зарабатывающий, видный мужчина (хоть и на двадцать лет ее старше) подвернулся как раз в тот момент, когда молодая женщина стала серьезно уставать от работы в ателье и потянулась к семейственности. Само собой разумеется, что все внесемейные антракты тоже были меблированы кое-какими мужскими тенями, но все это были только тени и не более.