Сергей Рафальский - Сборник произведений

И Александр Петрович, не продолжая фривольной линии, серьезно осведомился, чем, собственно, он может служить.

— Хочу просить вас быть крестным отцом, — жуя папиросу и выпуская дым изо рта, носа и даже, кажется, ушей, с торжественностью, прикрывающей как будто некий конфуз, прорекла Марина Гавриловна.

— Как? Вы хотите креститься?! — растерялся Александр Петрович, перед мысленным взором которого встал тот Страстной Четверг, в который он привел искавшую кого-то Марину Гавриловну в церковь. Сначала она озиралась с видом марсианина в главном зале Нью-Йоркской биржи, а потом, когда стали читать Евангелие, заскучала, вытащила из сумочки новую книжку «Она» и, прислонившись к колонне, стала рассматривать весенние моды. Александр Петрович еле отстоял ее от готовых линчевать наглую грешницу церковных «жен-мироносиц». — Так вы хотите креститься?! — растерянно повторял он и думал: «вот он, Кудеяр-то!»

— Да нет же! Меня в СССР бабка тайком от родителей крестила, — все так же сквозь дым и огонь папиросы разъяснила Марина Гавриловна. — И назвала меня старушка — Божий дар, Марьей… Это я сама себя в Марину переделала… А теперь вот хочу своих пацанов крестить. Есть, оказывается, такое «Братство Святого Равноапостольного князя Владимира» (словно по-санскритски — с подчерком — выговорила она), которое дает русским детям стипендии и устраивает для них летние лагеря почти «за безденьги». Однако берет только крещеных… Я уже пококетничала на эту тему с нашим отцом Аполлодором. Он, конечно, благословил обеими руками и уже стал натаскивать по четвергам моих братьев-разбойников на свой опиум…

Если бы дети родились от первого мужа, который был комсомольцем настолько «в линии», что впоследствии сам упек свою молодую жену на пять лет лесозаготовок, — наследников, конечно, назвали бы Владилен (Владимир-Ленин) и Марксен (Маркс-Энгельс), но настоящий отец, хоть и русский по паспорту, но национальности и религиозной принадлежности туманной — обрядами не интересовался и охотно согласился с женой, когда она предложила оставить детей до совершеннолетия некрещеными и дать им такие универсальные имена, которые не задевали бы всегда шовинистические европейские уши. И Марксен легко и просто сократился в Марка. Зато с Владиленом пришлось повозиться. В конце концов стал он — совсем не в рифму — просто Жоржем.

— А как же теперь вы хотите назвать ваших детей? — осторожно осведомился Александр Петрович.

— Ну, имена остаются те же… Отец Аполлодор их приемлет… Так что же — соглашаетесь?

— Я вам очень признателен за честь и прочее, но, вы знаете, я безработный и у меня даже денег на крест не найдется!

— Пустяки! Займем! — отмахнулась Марина Гавриловна, несмотря на всю циничность клещевого своего практицизма, бывшая в корне доброй и, не только по мужиковой линии, отзывчивой.

— Но я же, милая Марина Гавриловна, даже «Верую», которое полагается во время обряда читать крестному, порядком позабыл!

— И это предусмотрено! Отец Аполлодор сам мне сказал: передайте куму, что по нашей общей греховной слабости и во избежание возможной заминки «Верую» у меня обычно исполняется хором… Не поп, а конфета… И даже когда на не совсем перезрелых грешниц руки возлагает — получается, как будто некоторая духовная польза… Так что же — соглашаетесь?

— Только для вас, Марина Гавриловна!

— Ну, ладно. Спасибо. За мной не пропадет… Одначе перекурила, отдохнула — пора и в поход…

И заметив, что Александр Петрович собирается запрячься в ее авоську, насильно отобрала у него сетку:

— Бросьте вы эти рыцарские сантименты! Вдобавок, мне всего два шага: прямо в подъезд напротив… Отношу платье одной литературной даме… Пишет поэзы, а торгуется, сволочь, как лотошница! Так что заходите как-нибудь договориться окончательно!

И уже из подъезда прибавила вроде как со вторым значением:

— Приходите пораньше!

Будь у него время, неизменно пребывавший в романтической душе Александра Петровича бес распутного воображения, уцепившись за это, в общем контексте вполне обыкновенное приглашение, развернул бы его в увлекательнейший двойной стрипль-тиз от двух (скажем) до самых десяти часов вечера некоего, судьбой уже запроектированного, дня. Но — отведя глаза от проглотившего его «куму» подъезда — Александр Петрович вдруг — сквозь листву платана — увидел полную луну циферблата и взвился, как кровный конь, получивший шенкеля от нетерпеливого всадника. Если ловить Секирина на дому — нельзя было терять ни минуты. И со всей поспешностью направляясь к метро, Александр Петрович попутно не переставал себя спрашивать — кто она, Марина Гавриловна: новый человек, т. е. «завоевание революции», или все тот же добрый, старый, отечественный Кудеяр, вдрызг разболтавшийся на ухабах безвременья?

В конце концов — и не без сожаленья — он пришел к заключению, что Марина Гавриловна никак не Кудеяр. У того и в добре, и в зле — была вся душа и вся — нараспашку. Советский же человек даже с близкими и даже избрав свободу, всегда носит себя у самого себя за пазухой, как камень.

Под изуверским давлением идиотской догмы, с одной строны, и обычного революционного варварства, с другой, его душа, сплющившись, сложилась бесконечными извилинами, и то, что у других просто и прямо, у него оказывается хитрее критского лабиринта, и где именно в данный момент таится центр его, навсегда настороженной личности — ни один Мартын Задека не скажет. Душа советского человека, как лисья нора, из которой прорыты выходы во все стороны и во всех обстоятельствах: с другом, с врагом, с любимой женщиной или со случайным встречным — самая чутконосая собака не узнает, откуда именно соблаговолит вылезти уполномоченный представлять данную личность (и на всякий случай ее прикрывающий) Двойник.

Поскольку марксистские Сарданапалы тесно связали понятие об идее, идеологии, идейной жертвенности с чекистской живодеркой — советский человек боится идеи вообще, как привидение собственной тени, и даже становясь антикоммунистом, выбирает не столько антимарксистскую идеологию, сколько внесоветский комфорт. Ему совершенно безразлично, какому богу молится его новый хозяин — лишь бы в его доме было паровое отопление и лишь бы он гостя ни к каким духовным изъявлениям не принуждал. Выгода, хотя и не обязательно материальная — единственная ценность, которая остается на дне сознания советского человека после того, как выпадает принудительная революционная мораль.

В ультраволчьих условиях несбывшегося гражданского рая рядовой советский человек привык ценить (и даже переоценивать) пассивную свободу (когда никто никого никак не трогает) и совершенно чужд свободы активной, в борьбе за которую нужно и трогать, и рисковать, что тебя тронут, и которая даже в демократическом обществе дается не легко (если даже удается).