Сергей Рафальский - Сборник произведений

Когда Александр Петрович позвонил у безмолвной теперь двери Ивана Матвеевича, ему открыла Буба и с приветливой французской улыбкой номер первый сказала:

— Bonsoir Monsieur Александр Петрович! Идите, пожалуйста.

И на вопрос, дома ли Иван Матвеевич, ответила с улыбкой номер второй — более интимной и чуть-чуть лукавой:

— Нет, папа не дома. Но он обещался сегодня бывать к ужину. Вы можете поджидать…

Глядя на ее красивые и совершенно — как безоблачное небо — пустые глаза, Александр Петрович подумал, что, пожалуй, правы сплетники, уверяющие, будто она с хладнокровием, ловкостью и расчетливостью, в таком возрасте почти невероятными, обирает «в сухую» сверстника и товарища Ивана Матвеевича по корпусу, разбогатевшего во время войны малярного подрядчика Марлевского. В столовой — не слишком эффектная в туалете собственной конструкции — Лидия Васильевна вела разговор о нуждах сестричества святой равноапостольной княгини Ольги со своим батюшкой, веселым старичком, одетым относительно опрятно, без того налета «на Дне» Горького, который почему-то свойствен костюму большинства русских священников за границей.

Рядом с отцом Димитрием сидел член приходского совета. Это был, по эмигрантским понятиям, еще совсем молодой мужчина, рыжебородый, плотный, в сером костюме с очень настойчивым — по цвету и рисунку — галстуком из искусственного шелка. В лице его было что-то такое, чего обычно не замечается у людей, не имевших счастья проживать под мудрой властью марксистских благодетелей: какая-то противоестественная помесь притаившегося под кустом зайца с готовящейся к прыжку из-за того же куска рысью.

Представившись обществу и включившись в беседу, Александр Петрович все время — по возможности незаметно — разглядывал рыжего и пытался вспомнить, где он его видел — и в этом не успел никак. Однако тревожное ощущение какого-то неблагополучия оставалось, и память продолжала лихорадочно перебирать свои картотеки.

Когда Буба в хозяйственном передничке, пикантная, как опереточная субретка, стала накрывать на стол — Александр Петрович, взглянув на часы, сообразил, что Иван Матвеевич и на этот раз надул — уже своих домашних — и что лучше будет пойти поесть просто к себе: рыжий почему-то нестерпимо раздражал. Сославшись на свое безработное положение и неотложные дела, Александр Петрович поцеловал все еще прелестную ручку Лидии Васильевны, подошел под благословение к отцу Димитрию и вяло подержал свою ладонь в могучей длани рыжего.

Провожая его до дверей, Буба сказала ему с улыбкой номер третий, загадочной, как Джиоконда:

— Если вы прохаживаетесь по Montparnasse? Папа иногда там оставается долго… с клиентами!.

«А чем черт не шутит… — думал, выходя на улицу, Александр Петрович. — Может, и вправду стоит поехать еще раз на Монпарнасс? — В вагоне метро, предаваясь всяким попутным размышлениям, Александр Петрович машинально рассматривал своего визави, читавшего книжку, и вдруг удивился, как гонко и деликатно сработано у этого француза ухо. Наверное, музыкант… А у этого рыжего красные уши с… Боже мой! — с большой коричневой бородавкой на мочке. Да, вот именно! Коричневая бородавка с длинным рыжим волосом посредине.

И Александр Петрович все вспомнил…

…С повесткой волынили, как всегда: международное положение, пламенный привет уругвайским товарищам, пламенный привет товарищу Горькому, пожелания к съезду Партии, вопрос об исключении Захарки Кирпатого за непролетарское происхождение и, наконец, вопрос об устройстве карнавального шествия с факелами для поднятия производительности на местном кирпичном заводе. Как всегда в последнее время, на ячейковых собраниях Шурка нудно скучал. И не он один. Утверждая «Ленинизм», парнишки втихомолку пели:

Все надоело: «блатная речь» и свободные манеры, усвоенные для лихости и эпатации мелкобуржуазных элементов, партийная общественность, принимавшая благочестиво трафаретные формы, и, наконец, Революция, явно завернувшая не туда… Однако Шурка старался собраний не пропускать, так как осенью собирался в ВУЗ и боялся, как бы не пришили уклонизм. Сейчас ему до черта хотелось отправить повестку в самый что ни на есть «Третий Интернационал» и пойти поскорее провожать Галю. Проклятая девчонка крутила им, как шальная коза хвостом… Не раз он думал, что лучше бы ему отстать, но вот именно отстать и было всего труднее.

Наконец, собрание исчерпало все возможные предметы своих занятий. Но председатель задержал жестом наиболее нетерпеливых, уже толпившихся у дверей, и, глядя в только что полученную записку, предложил ячейке признать себя мобилизованной и находящейся в полной боевой готовности для помощи властям по случаю оживления кулацкой инициативы в уезде. Признали и разошлись.

Расчеты Шурки на вечер с Галей не оправдались. Она ушла с тремя парнями и вела себя так, что каждый надеялся и не хотел прощаться. Шурку раздражала эта собачья свадьба. Он снова подумал, что, вправду, лучше было бы все это кончить, и на перекрестке, пересиливая спазму отчаяния, отшился первым.

Прощаясь, Галя поскребла ногтями его ладонь и значительно сказала: «Скоро увидимся!».

Шурка почти вырвал руку и, не оглядываясь, ушел… Но у себя — ложась спать — окна все-таки на задвижку не закрыл: оно выходило в сад, смежный с домом, в котором жила Галя.

Время шло, а Шурка все не спал. Ждал. Наконец, в кустах зашуршали ветки. Шаги. Шурка похолодел от напряженного ожидания.

«Вот сука! Идет!»

В окно слегка постучали.

Шурка вскочил влет и распахнул окно. В гнилом свете уездного фонаря обрисовалась чубатая голова в оттянутой — по-кавалерийски — назад кепке: Пашка Захарчук.

«Шурка? Не спишь? — быстро и тихо заговорил гость. — Живо в робу вбивайся и катись в Исполком… Облава в уезде! Да ты не дрефь! — прибавил он, ощутив Шуркино огорчение. — Авось до мокрого не дойдет!»

«Да я не то… Думал, не ты!»

«Ишь ты, хлюст! А тихой! Небось, Галку ждал — так она в предводительском саду в беседке с Максимкой барахталась!»

Пашка спрыгнул в кусты и вернулся снова: «Тьфу ты! Все из мешка вон! Зайди на малину к Ивану, а я пойду к Соловейчикам…»

«Идет!»

Шурка одевался, как на соцсоревновании. О Гале, будто забыл — однако, не совсем, потому что, выражаясь для скорости и самоободрения, все необходимые местоимения ставил в женском роде.

Иван собирался очень долго. Шурка два раза стучал ему в окно и, наконец, не вытерпел — вскочил на подоконник:

«Ты что ж, твою… Заснул?»