Джонатан Троппер - Книга Джо

— Это Сэмюэл Хабер, — мрачно произнес отец, как будто указывая на досадную бородавку на пальце ноги. — Просится к нам на пресс.

Отец был ростом под метр девяносто, ширококостной польской породы; брови его всегда были сдвинуты, а из-под квадратной челюсти виднелась массивная борцовская шея, мощная, как древесный ствол. Рядом с его нависающей громадой Сэмми казался былинкой.

— Очень приятно, — сказал Сэмми, протягивая руку и крепко пожимая мою. — У меня пока нет друзей, но если бы они были, то звали бы меня Сэмми.

— Я — Джо, — сказал я. Глядя на его худощавую фигуру и детское лицо без всякого намека на щетину, я понял причину отцовского скептицизма. Интересно, подумал я, часто ли он бреется, и бреется ли вообще. — Ты, наверное, не здешний?

— Только что переехал, — ответил он и повернулся к моему отцу: — Ну что, начальник, когда начинать?

Глаза у отца превратились в узкие-преузкие щелки. Он и от собственных-то детей шутливой фамильярности не терпел, а тут какой-то чужой парень. Артур Гофман с трудом общался с неспортивными мальчиками, это я знал по своему печальному опыту, а Сэмми определенно не был атлетом. Он мне сразу понравился.

Отец недовольно хмыкнул.

— Послушай, Сэмюэл, давай-ка начистоту, — сказал он, что обычно означало, что он собирается поставить собеседника на место. — Пресс большой, а ты такой худой и маленький. Сможешь работать — место твое. Но если не справишься, ты мне все производство остановишь, а я этого допустить не могу.

— Ясно, ясно, — отвечал Сэмми, кивая и всем своим видом давая понять, что все осознает. — Не волнуйтесь, это я только с виду хилый.

— Надеюсь.

— Даже не сомневайтесь.

— Смотри, поручни защитные опускай, — продолжил отец, после чего недовольно воззрился на меня: — Покажешь ему защитные поручни и проследишь, чтобы он их опускал, ясно?

Я кивнул, и он снова повернулся к Сэмми:

— Если рука будет на нагревателе, когда пресс опустится, пойдешь домой с культей.

— Все понял, не извольте сомневаться, — ответил Сэмми. — Начальство не любит ампутаций.

А затем, театрально понизив голос, добавил:

— Спасибо за доверие, начальник. Я вас не подведу.

Отец пристально посмотрел на него, пытаясь понять, не пропустил ли он какой шутки.

— Не называй меня начальником.

— Договорились, Артур.

— Мистер Гофман.

— Это как раз был мой третий вариант.

Отец глубоко вздохнул:

— Хорошо, ты принят.

Сэмми ответил:

— Круто.

— «Поручни смотри опускай. — Сэмми удивительно точно изобразил отцовское ворчание, пока я вел его к прессу. — Мы не можем допустить, чтобы из-за отрезанной руки производство стояло!» Господи! Этого типа небось на горшок ходить под дулом пистолета учили!

— Наверное, пора сказать, что это мой отец, — ответил я, не зная, обижаться на него или просто веселиться.

Он остановился и неуверенно посмотрел на меня:

— Ты ведь шутишь?

— К сожалению, нет.

— Какой же я козел, — с чувством произнес он.

Я решил веселиться:

— Да ладно, не бери в голову.

— Нет, правда, я придурок. Иногда мне так хочется произвести впечатление и завоевать друзей, что я веду себя как полный идиот.

— Говорю тебе, все в порядке. Тебе удалось произвести нужное впечатление.

— А теперь, чтобы закрепить впечатление, не скушать ли тебе, детка, собственный ботинок?

— Нет, правда, все нормально.

— А мне правда ужасно неудобно. Наверняка он отличный мужик.

Я пожал плечами:

— На самом деле нет.

Сэмми внимательно посмотрел на меня, а затем, просияв, сказал:

— Ну и ладно, пошел он куда подальше, если шуток не понимает.

Отец Сэмми был преподавателем музыки в Колумбийском университете. Мать развелась с ним из-за его неистребимой привычки спать со студентками — молодыми музыкантшами, особами крайне влюбчивыми, отчего представлявшими собой легкую добычу. Эти и другие подробности из жизни Сэмми стали известны мне в первые несколько дней его работы на прессе. Работая бок о бок по восемь часов в день, мы довольно хорошо узнали друг друга. Сэмми был большим фанатом Спрингстина и запросто мог, стоя у пресса и завидев проходящую эмигрантку, вдруг затянуть какую-нибудь песню, качая головой в такт мелодии и не обращая внимания на то, что женщина отводит взгляд. «Розалита, легче, моя крошка, — мог он завопить без предупреждения. — Кармен, подпевай! Сеньорита, погрей меня немножко». Спрингстин был настоящей страстью Сэмми, и он часто читал мне лекции о глубинном смысле той или иной его песни, с цитатами из оригинала и обширными литературными комментариями. Его чрезвычайно беспокоил недавний коммерческий успех «Рожденного в США».

— Я не говорю, что это плохой альбом, но он ни в какое сравнение не идет с «Приветом из Осбэри-парка» или «Рожденным бежать». А все эти болваны, пляшущие под него на MTV, они же ничего не смыслят. Он поет о судьбе наших воинов-афганцев, а они задницами вертят, как будто это Wham! какой-нибудь или Culture Club.

Он энергично потрясал пальцем в воздухе, подчеркивая важность своих слов:

— Брюс Спрингстин — это вам не Wham! .

Лето 1986 года в Коннектикуте было официально признано худшим за девяносто лет — не лето, а горячая кровоточащая язва. Воздух набух от влаги и запаха плавящегося битума, солнце нещадно палило асфальт и крыши Буш-Фолс. Жилые районы вибрировали от гула сотен кондиционеров, установленных на задних дворах; они работали на полную катушку день и ночь, еще больше нагревая раскаленный воздух. Народ в основном сидел в помещениях, но если нужда заставляла человека выйти на улицу, то двигался он еле-еле, как будто на Земле вдруг во много раз выросла сила тяжести.

На фабрике мы с Сэмми обливались потом, нагреватели добавляли не меньше пяти градусов к невозможной и так духоте. В перерыв мы выходили на улицу, на бетонные ступеньки, ведущие вдоль здания к парковке, и лениво потягивали вишневую колу, пока пот испарялся с нашей кожи.

— А я говорил, что у нас есть бассейн? — спросил он в один из таких перерывов.

Я окинул его тяжелым взглядом:

— Нет, не говорил.

Он улыбнулся:

— Собирался сказать.

Может, лето и не уйдет псу под хвост, подумал я.

Хаберы купили старый белый дом в голландском колониальном стиле на Лестер-роуд, дальней ухабистой улочке, взбиравшейся на самую высокую точку города, но это было не важно. Единственное, что имело значение, — это огромный, отделанный под мрамор бассейн, который мерцал подобно драгоценному медальону посреди их обширной лужайки. Все восемь часов, пока я обрезал и прессовал раскаленный пластик в невыносимой жаре, у меня перед глазами стоял образ его прозрачных бирюзовых глубин. Но одним только избавлением от летнего зноя достоинства бассейна не исчерпывались. Были там и другие факторы. Помимо того, что в моем собственном доме, ко всему прочему, не было бассейна, меня и так в эти дни туда совсем не тянуло. За годы, прошедшие со смерти мамы, в нашей семье сгустилась тяжелая угрюмая тишина, и вместо того, чтобы как-то ее преодолевать, мы все деформировались под ее весом, словно здание, внутри которого пролегла скрытая трещина. Мы едва разговаривали друг с другом, а уж шуток слышно не было вовсе. Брэд с отцом, по крайней мере, могли обсудить баскетбол, иной раз даже покидать перед гаражом мячик, что создавало иллюзию семейного тепла, но в то лето брат уехал путешествовать по стране с приятелями из колледжа. Так что мне оставалось только наблюдать, как отец каждый день возвращается домой мрачный и подавленный: его массивные плечи так ссутулились, что было ясно — причины его изнеможения гораздо глубже, это не просто усталость в конце рабочего дня. Я подумывал о том, чтобы предложить покидать вместе мячик, но так ни разу и не решился — настолько я был уверен, что мое предложение неминуемо вызовет у него язвительно-снисходительную ухмылку, что домик его лохматых бровей насмешливо поползет вверх, когда отец глянет на меня сверху вниз: «С тобой?» Моя печальная участь заключалась в том, что я отлично знал: отец скорее предпочтет сидеть до полной отключки в своей полутемной кондиционированной комнате, заливая ужин виски «Бушмилс» в голубом отсвете телевизора, чем тащиться во двор со своим неудавшимся отпрыском.