Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Что говорят?..

— То, чего тебе не понять... А уж если лицом повер­нется... о, тогда...

Вечерело, и спокойно смотрели на него темные зе­леные глаза. В руках ее было лекарство — тоже зеленое, темное, цвета глаз... Внезапно, не сводя с него взгляда, обошла окаменевшего Доменико неслышно, неторопли­во. И снова стала лицом к нему, задумчивая, прямая, и заглянула в глаза глубоко, в самую глубь, испугалась, смешалась, шагнула ко входу. Поднялась по трем невы­соким ступеням, тронула ручку... обернулась, снова гля­нула, но по-иному, совсем по-иному... Оробела, казалась испуганной и все же просила войти за ней следом... Оро­бела — и эта минута настала...

— Истинная женщина все умеет сказать глазами, Дуилио, мой благоречивый сеньор. Все даст понять гла­зами, и прежде всего — нужен ли ты ей...

И распахнутой настежь оставила дверь. И внутри бы­ла лестница, узкокрутая, исчезала во тьме... Потянулась рукой к фонарю — занесла над собой, а рукою, держав­шей лекарство, подхватила подол у колена, подобрала мизинцем. По высоким ступеням напряженно, чуть бо­ком поднималась Тереза, поднималась вверх женщина, и фонарь колыхался в руке ее мерно, а за ней в бледном свете, обливая ступени, изгибаясь покорно, темной, мяг­кой волною извивалась накидка, на стене же повторялось таинственно все — тень ее трепетала, гибкая, тонкая, как Тереза сама. Доменико припомнил ее взгляд — оробе­лый — и вмиг одолел три ступени и вскинул глаза: обер­нувшись к нему, смотрела Тереза, но лица ее не было видно, и он растерялся, не знал — подниматься ли даль­ше по лестнице, мучительно-трудной, иль бежать без оглядки. Поняла его женщина — осветила лицо фонарем, и Доменико сразу заметил — по-иному, по-новому, озор­но и разбойно, улыбалась Тереза. Быстро взошла по по­следним ступеням, опустила фонарь возле лестницы на пол. Доменико забрался по уступчиво мягким ступеням и, во мрак погруженный, выплыл на свет. Взял свобод­ной рукою фонарь — другая все так же сжимала смятую женщину-глину — и осмотрелся, потянул носом воздух. В дальнем углу длинной комнаты смутно темнела жен­щина, Тереза.

— И тени лица... — продолжал Александро. — У всего своя тень — у лба, у волос, у носа и губ...

И хотя стояла очень прямая, веки ее были опущены — зелень глаз притемняли ресницы. Занеся фонарь над ее лицом, Доменико напряженно, пытливо смотрел на взор опустившую... Но Тереза вскинула веки и, глянув в упор, смелый взгляд устремила мимо куда-то. За глазами ее проследил Доменико, увидал незнакомые вещи — стол со стулом, сундук и тахту... куклу на полке... стаканы, кув­шины, кувшинчик, и вконец растерялся скиталец. Она же при виде знакомых вещей уверенней стала. Но рука До­менико все держала женщину-глину, уже потеплевшую и взмокшими пальцами смятую снова... Обронил ее, бро­сил и, когда она глухо ударилась об пол, повернулся к Терезе решительно, словно требовал что-то взамен, вместо брошенной, и живая, настоящая женщина так яв­но сломилась, поникла, но тут же расправила плечи, опу­стила глаза, ожидая... И Доменико потер друг о друга два пальца — большой, указательный, ожесточенно, не­терпеливо счищая налипшую глину, и, счистив, снял ими с Терезы накидку, отшвырнул на сундук... Что делать дальше — не ведал... А женщина не открывала глаз, ожи­дала. И внезапно тряхнула высокой прической, распусти­ла ее, и волосы медленно, грузно, черной смолою поплы­ли по шее, как если бы тихо по семи нежным струнам провели большим пальцем, — так плавно стекали по шее... Что делать дальше — не знал он, не ведал... Снова поднял фонарь и, увидев приоткрытые, ждущие губы, разом все понял... А женщина, опустив глаза, откинув чуть голову, стояла, ждала... И припал к роднику Доме­нико, юный скиталец... С фонарем в руках пил из уст ее, и казались уста источником мудрости — все больше и больше постигал, познавал Доменико... На миг ото­рвался, повесил на гвоздь досаждавший фонарь. И те­перь потянуло обнять, но вспомнил — в земле были ру­ки; и, выгнув запястья, так обвил ими женщину и, припав, снова пил и пил... Она все стояла недвижимо, опустив глаза, откинув чуть голову, и Доменико открыл­ся новый родник — нежная впадинка выше ключицы — вожделенный источник утоления жажды, неиссякавший... И он пил из нее, пальцами в глине неумело ища на спине у Терезы застежку, и женщина, не размыкая по-прежнему век, улыбнулась мучительно, сладостно; отстранив его мягко, занесла руки за спину — как пленительно! — и ру­ки расстегнули там что-то, выбрались из рукавов, нырну­ли под платье, и возникли из тесного ворота уже обна­женные, белые, вскинулись, увлекая с собою и платье, прикрыв им лицо. Так постояла в недолгом раздумье, колеблясь как будто, и решилась — встрепенулась всем телом, вольно, упрямо, и легким движением сбросила платье — соскользнуло к ногам и легло на полу тусклым кругом, обвило. И только теперь открыла глаза, раски­нула руки Тереза и ступила ногою из круга, к Доменико шагнула...

— В случае надобности женщина должна уметь быть почтительной собеседницей и внимательной слушатель­ницей, — высказался Дуилио, — но, естественно, должна уметь заслужить и заслуженно высокую, возвышенную похвалу за приготовление полезных блюд...

— М-да... До такого додуматься — руконогое тулово! — вспомнил Александро.

На постели сидела Тереза. Простынею прикрывшись, гибкими пальцами устраняла с бедер преграду — что-то тонкое сняв, сильно пригнулась и с нежным, нежным до дрожи шуршаньем проводила к точеным ступням по упругой стезе и откинулась снова, завела руки за спину, плечи ее приглушенно блестели, и теперь устранила по­меху с груди — два друг с другом скрепленных теплых гнезда...

— В таком случае, вы дайте лучшее определение... Мы и слушать способны с терпением, исключая случая крайней необходимости.

— Это единственный случай, когда я теряюсь... — ска­зал Александро. — Не могу...

— Почему? — оживилась тетушка Ариадна.

— Потому что, — за Александро ответил Дуилио, — не обладает способностью, не наделен даром пройтись сло­вом по достозначительным местам туловища настоящей женщины.

— Нет, не потому...

И действительно, с чего, с чего начать... Столько бы­ло всего... Кто тут помнил о глине на пальцах — пальцы владели плечами, спиною, затылком, руками и грудью, — все было их...

Но рук было две, только две, и не знал, что ла­скать, — столько было всего... Хорошо, что и губы име­лись, и, целуя шею и грудь, сокровенную тайну вдруг по­стиг Доменико — величайшую и такую простую... И все тело возжаждало счастья пальцев счастливых — отшвыр­нул далеко и свой пояс широкий, и плащ... И теперь уже все ощущало друг друга... Но все же, но все же — столь­ко было всего... мягкий живот и упругая шея, губы — не­насытные, мучительно ждущие, и рука, обхватившая те­ло изогнувшейся женщины, истинной женщины, и в пальцах, перепачканных глиной, в пальцах скитальца, в блаженных частях обнаженного тела — неуловимые, тонкие ребра; и внезапно все тело до последней частицы оказалось счастливее пальцев, содрогнулось от счастья, нестерпимого, страшного, — не земля, само тело кружи­лось, вдаль уносилось и где-то терялось... И когда зате­рялось — вздохнул, словно дух перевел облегченно, и, ничком распластавшись на облаке, опустошенный, огля­дел лицо женщины и, благодарный, счастливый, поцело­вал ее в щеку; женщина странно, так странно смотрела...