Гурам Дочанашвили - Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Зимние игры...

По волосам его гладила нежно Тереза гибкими паль­цами... «Нет у тебя мамы? Бедняга... В три года потерял ее? Не помнишь совсем?» — и внезапно целовала в бровь. Благодарный без меры, Доменико погружался лицом в ее влажные волосы, и каким поразительным был в середине зимы дальний запах скошенной травы... Как он любил ее!

И утоленья источник, повыше ключицы...

А в это самое время тетушка Ариадна шаловливо спрашивала Тулио, пристроившего голову на ее отвеко­вавших коленях:

— Владельцу этого фанта... что делать?

Зимние игры...

А вот кто был избранником сердца Кончетины — не удавалось дознаться. Кого только не называли, всех кра­са-горожан перебрали, даже до сеньора Джулио дотяну­лись, и до сеньора Дуилио, и сына его Сервилио упомя­нули с опаской — он с каморцами якшался, — но тщетно, тщетно. «Неужели не из нашего города?» — пытала Кончетину тетушка Ариадна. «Нет, почему, здешний!» — всхлипывала Кончетина. «Так скажи, детка, назови его». — «А вдруг не захочет меня, с ума сойду... с собой покончу!» И Дуилио кричал: «Воды, подайте воды!..» До того дошло, что Леопольдино предположили, ночного стража. «Нет, нет, спятили?!» — «Может, Джузеп­пе?!» — «Этот буйвол?!» — «Так Дино, что ли?» — «Ах нет — слишком мал ростом!» Всех мужчин по семна­дцать раз назвали и хлопнули наконец себя по лбу, потря­сенные: «Неужто дурачок Уго?!» — «Да нет, что вы... — И решалась: — Кумео люблю, люблю, он такой непосредственный, бесцеремонный».

И тут тетушка Ариадна не сумела проронить даже: «Воды!» — а потом, когда привели ее в чувство, трагиче­ски воскликнула: «Молчу, ничего не скажу, но знай, если в дом благородных знатных Карраско войдет Кумео, из него уйду я! Хорошо, что не вышли из употребления острые бритвы... Молчу, однако знай: так и будет». — «Но я же люблю его, тетя, люблю!» — «Почему, за что, с ума меня сведешь. За что?!» — «Люблю его за то, что он непосредственный».

«Обратите внимание Кончетины на физические изъ­яны Кумео, на его пороки, — наставлял тетушку Ариад­ну, оставшись с ней наедине, Дуилио. — Благополучие и беззаботность судьбы Кончетины требуют от нас со­единенных усилий, и я советую вам указать неискушен­ной девице на пороки ее избранника, которыми с избыт­ком наделен вышеназванный отрок...»

«Час ночи, в городе все...» — вещал Леопольдино. Ка­шель душил в дальней комнате отца Терезы, и с трево­гой прислушивалась женщина... Доменико, скиталец, спал, уткнувшись в подушку. Тереза сидела одетая, а входя к отцу, даже шаль набрасывала на плечи. «Не надо ли чего?..» — «Нет, доченька, ничего...»

«Ах, Кончетина, посмотри, как он скалится беспри­чинно!» — «У него завидные зубы — железо перегры­зут...» — «И тебе не страшно?» — «А я что, железо? — же­манилась Кончетина. — Я девушка, девушка, тетя Ариад­на...» «Воды, скорее воды!» — восклицал Дуилио.

«Пошел бы, сынок, к друзьям», — говорила мать ску­чавшему Эдмондо. «Кончетина, посмотри-ка на меня, Кончетина, я извиняюсь, сеньор Джулио, за выражение, но как жрет этот Кумео, именно это чернявое, темное слово подходит к нему, а не слово «вкушает»; омерзи­тельно чавкает, как алчно, хищно хватает... Неужели да­же этого не замечаешь, Кончетина?» — «А если он го­лодный, есть хочет? — горячилась девушка. — Он не при­кидывается, будто не хочет, и не пощипывает, вроде вас, для виду, потому что он непосредственный». Винсенте в наглухо застегнутой рубашке, уже отец семейства, си­дел у камина в мягком кресле, спесиво глядя на пламя, наслаждаясь; когда же к нему подсел любящий его Ан­тонио, не стерпел и, расстегнув воротничок, в бешенстве сплюнул в огонь, встал и якобы невзначай грубо пихнул испуганного Антонио. А юный безумец Уго, притаив­шись за углом, шептал: «Снежной ночью... прямо в серд­це... нож...» «Семь часов вечера... в го-ро-де...» — тянул Леопольдино. «Пошел бы, сынок, прогулялся...» Звуки музыки неслись из тех окон — приглушенные, едва слыш­ные. «Папочку надо любить, беречь его надо, — внушала по вечерам детишкам жена Артуро Эулалиа. — Отец вас поит и кормит, одевает и обувает... трудится отец... — И неожиданно испуганно просила: — Об одном молю, сы­нок, Джанджакомо, если повстречаешься ненароком с каморцем, беги прямо домой, глядеть на него не смей». — «А как я узнаю, что он каморец, если не гля­ну?» — недоумевал Джанджакомо. «Узнаешь, сразу по­чувствуешь — есть в них что-то такое страшное, кровь леденеет». «Погибели нет на окаянных, пропади они про­падом! — кляла каморцев из своего угла мать Артуро, бойкая Сивилла. — Хоть в эту зиму не заявлялись, и то спасибо». — «А чего им заявляться, в срок отсылаем по­ложенное, вовремя платим налоги», — успокаивала себя Эулалиа.

Три долгих дня предстояло вынести без Терезы. А Новый год они встречали вместе, и он достал в по­дарок ей через Артуро роскошное платье, за двенадцать драхм, расшитое золотом, сверкающее... Через два дня Краса-город наполнился пряным духом: пекли торты, пироги, всевозможные сласти, город погрузился в пред­новогодние хлопоты... Под Новый год особую значи­мость обретал возглас Леопольдино: «Во-о-семь часов вечера...» Часы были, разумеется, у всех краса-горожан, но в этот вечер Леопольдино, казалось, более точно указывал на время, на общее время, по-особому звучал он для них в новогодний вечер... И возгордившийся страж торжественно восклицал: «Де-есять часов ве-ечера...» А в одиннадцать часов Доменико в самом дорогом двухместном ландо отправился к Терезе, до ее дома ру­кой было подать, но он захватил с собой бутылки с ши­пучим, сласти, разную снедь, приготовленную самим Артуро, а под мышкой держал платье — бережно сложен­ное, завернутое в красивую бумагу. В узком окне светили целых три фонаря; ошалевший от радости возница, кото­рому Доменико сунул в руку целую драхму, хотел под­нять гостинцы наверх, но Доменико не позволил, сам четырежды поднялся по крутой лестнице и, когда перенес все и обернулся к Терезе, опешил — женщина была в гне­ве: «Что это? Что это такое?.. — На низеньком столике лежали сласти, жареная курица, сыр, бутылки шипуче­го... — Чтобы не было больше этого; иначе выставлю тебя вместе с твоими гостинцами...» Как умела сердиться, оказывается, но как пленительно указала пальцем на сто­лик! «Почему, Тереза?..» — «Потому что подарки, подно­шения все портят. — Женщина гневно ходила по комнате, решительно, надменно поворачиваясь у стены, и подол, развеваясь, легонько обвивал ей ноги, сердито и грациоз­но помахивала рукой, второй обхватив свою шею. — Мне ничего от тебя не нужно...» — «Почему, Тереза...» — «Я безо всего твоя. — Тереза остановилась. — Просто, без подарков...» Ничего не понял Доменико, но показать ей сунутое под мышку платье уже не посмел: угощенье на столике и драхмы не стоило, платье ж — целых двенадцать! А Тереза, подбоченясь, сердито, сурово поясняла: «Все это, глупенький, каким бы сладким, вкусным, хорошо приготовленным ни было, все равно деньги, а на кой мне твои деньги, что я, плохая, скверная женщина? — Возму­щенная, прямо, гордо стояла посреди комнаты, потом взяла фонарь, поднесла к лицу и снова спросила: — Разве я плохая, скверная?» — «Нет, хорошая...» — простодуш­но, искренне сказал Доменико, и тут Тереза невольно рассмеялась: «Так и быть, выкладывай, но в другой раз...»