Станислав Родионов - Избранное

Мы остались вдвоем. Сергей Сергеевич вздохнул:

— Не мог написать по-человечески?

— Так ведь пошла бы бумажка по кругам, а мамонтом ты заинтересовался…

— Фадеич, а с некрологом не мог прийти?

— Опять-таки пошли бы суды-пересуды. А теперь будете повнимательнее ко всем людям…

— Хочешь сказать, что на начальника колонны годен?

— Сергей Сергеевич, один мужик с проспекта мне байку изложил.

— Опять байка, — усмехнулся директор.

…Приобрел гражданин хорошую специальность и вкалывал на совесть. Да однажды в сквере узрел портфель меж кустов. Открыл его — батюшки… Баба рубель потеряла, на всю жизнь заикой стала. Лежат в портфеле пачки денег одна к одной, как салаки в банке. Отнес он клад в милицию — тыщ тридцать или более. Ну, про него в газете, на работу сообщили, по телевизору показывали… Смотрите все, перед вами не вор. На его работе начальство и задумалось… Как так, герой, а детали точит? Ну и сделали его начальником отдела кадров. Пусть, мол, честных на работу подбирает. Вот и вся байка. Да есть добавочка — новый начальник кадров весь день ходит по заводу и глядит, не обронил ли кто деньги. Ну?

— На все у тебя байки, Фадеич. Может, ты знаешь, как избавиться от дефицита ремонтников?

— Знаю, — признался я без гонора.

— И я знаю — зарплату поднять до водительской.

— Нет, не знаешь, Сергей Сергеевич, — теперь уж сказал я с гонором, поскольку он не знает. — Уравняешь заработки, а останется то ж самое.

— Почему?

— Для молодого парня вертеть баранку интереснее, чем потеть в боксе с запчастями.

— С чего ты взял?

Только это хотел я растолковать ему про вторую сущность, как зазвонил красненький телефон, стоявший особняком. Сергей Сергеевич цапнул трубку с кошачьей проворностью и отозвался голосом неузнаваемым. Видать, звонил тот, кто про план спрашивает. Я вышел, — уважаю директора и впредь хочу уважать.

11

Что касаемо одних и тех же моментов, то в любви они не одни и те же. Поскольку дело в разности полов. И то: электронная машина, говорят, полмиллиона случаев отбросит, чтобы подходящую пару сложить. А люди глянули друг на друга — и готово. Любовь с первого взгляда — проживем без оклада. А почему машина вертит полмиллиона возможностей? Потому что ей и в голову не придет, что иной человек держит в мыслях. Разных я знавал мужиков. Один любил жинку за толченое пюре. Другой любил блуд — ему как бы гордость была, что на нее другие польщаются… Знавал мужика, который любил супругу за то, что у той жгучая родинка на носу сидела…

Люби себе на здоровье, коли любится. Да ведь мы толкуем, что любовь горами ворочает от радости. А тут, вижу, жизнь уперлась в нашего Василия бампером, вернее, упрется он взглядом, скажем, в кардан и стоит ошалело, как бабка на проезжей части. Пробовал веселить его россказнями. Помогали мои байки, как покойнику балалайки. Что делать?

Ну, и встал я на одном перекрестке на манер постового. Вечерами стоял, в субботу топтался и в воскресенье пришел. Выбрал местечко у газетного ларька, откуда нужный мне прогал меж домов хорошо видать. И мечтаю — эх, язви его под сваю, сегодня Мария пельмени лепит под четырьмя приправами. Уксусом, горчицей, хреном и сметаной. Сливочное масло само собой…

Только это я вообразил блюдо, паром окутанное, как увидел ту, которую караулил пятый день. Язви его, с муженьком новым идет, мне сейчас ненужным. Однако из-за ларька я выполз и вид состроил, что якобы спешу по делу. Но боюсь, что не узнает, посему, сблизившись, округлил глаза да как ахну:

— Никак Александру Ивановну зрю?

Они стали. Сперва она глядела на меня неопознающе, а потом слабо улыбнулась:

— Николай Фадеич… Как поживаете?

— Верчусь, как коленвал. А вот один человек и повернуться не может.

— Кто? — спросила она тихо.

— Василий, ваш бывший супруг.

— Он вас… послал?

— Ему подобное гордость не позволит, а иду я в гастроном за уксусом для пельмешек.

— Э, дорогой, — заговорил ее муженек. — Неси скорей уксус, а то они заждутся.

— Кто? — удивился я.

— Племянники.

Видать, он пельмени от племянников не отличает. Александру-то я видел не раз: высокая, белая, ходит павой, лицом приятная. А вот муженька впервые. По национальности он грузин или южанин — черный, глазастый, носастый, усики-ниточки, и нашу букву «е» иногда на «э» переиначивает. Я, конечно, его с Василием равняю. К кому ушла-то? И выходит, что новый муж проигрывает мотористу по всем статьям: Василий и ростом выше, и в плечах ширше, и силой наделен, и букву «е» выговаривает. По всем статьям проигрывает, да по одной выигрывает — видать, культурный, ко второй сущности обращен.

Говорю ребятам… Черти вы лысые, глядите за движением мира. Ну Валерка с Эдиком другого замеса. А эти только и знают, что заработки да запчасти, футбол да хоккей. Был я у Васьки дома — одна полочка с книгами, да и та про шпионов. И учебники про самбо и про всякие драки. А теперешняя женщина нацелена на жизнь интересную, которую рублем да футболом не наполнишь.

— Страдает Василий неописуемо, — приступил я к делу.

Они молчат. Да ведь тут ничего и не скажешь.

— Работать не может. Дашь ему, скажем, сальник, а он глядит на него, как индюк на свежую булку.

В ее лице я замечаю некоторую растерянность. В его лице ничего пока не замечаю, но глаза жгучее жгучего.

— Раньше Васька едок был первостатейный, а теперь, верите, мясо из борща выловит, а всякую хряпу побоку.

— Что такое хряпа? — спросил муж у Александры, как у переводчицы.

Но она не ответила — глядит на меня натужно и прилипчиво. Видать, он тоже заметил ее состояние.

— Э, уважаемый, уместно ли вторгаться в семью?..

— Пусть говорит, — перебила она хрипло.

— От всего этого Василий похудел, как велосипедная спица, — начал я уже присочинять, — Вчерась присел за скат и плачет.

Лицо у Александры… Будь тут скат, она бы, думаю, тоже спряталась за него. Видать, женщина сперва мать, а уж потом жена. Для нее брошенный муж — что брошенный ребенок. Женщина, которая не плачет, женщина ли? Значит, не страдала. Тогда о чем с ней — о модах? Мужчина, из которого слезы не выжмешь, не мужчина, а бык. Значит, не страдал. Тогда о чем с ним — о гайках да о футболе?

— Боюсь, как бы руки на себя не наложил, — добавил я, может быть, уже лишку.

Тут я как бы обнаружил лицо мужа, ранее мною не шибко замечаемое. Белое оно до синевы крахмальной. Губы сжаты капканной силой. Глаза на жену смотрят с собачьей невыразимостью. И на южном носу капельки пота, хотя на улице прохладно…

И тогда долбанула меня, старого дурака, мысль со свайной силою. Что же я делаю, хрен еловый? Выхлопную трубу мне в горло… Как сказала Мария-то? Правда посередке, а я на один конец жизненной плоскости сбился.