Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

«И здесь, и там звучит все тот же глас.

“Кто не за нас – тот против нас”.

А я стою один меж ними

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других…!»

– Тоня, – чуть приподняла Люба голову. – Вы живете поэзией. Почему вы пошли в химию, а не на филологический факультет.

– Я туда и собиралась. На филологию. Мои дед и бабка после Октября иронически величались «шкрабами» (школьными работниками), отец и мать – замученные тетрадками учителя литературы и русского языка. Да, по правде, и нищетой тоже. Они всю жизнь мечтали купить для дочери рояль. В конце-концов, учительских денег хватило только на флейту-пиккало, найденную «по случаю». Года три я наводняла дом нотными тетрадками, тоненько высвистывая этюды Черни, наброски Лалло и «турецкий марш». Но душа моя лежала к другому. Родители на свои гроши собрали библиотеку почти как в Ленинке. 92 тома Льва Толстого. Вся русская литература – от неистового протопопа Аввакума до Василия Гроссмана, и официального, и запрещенного, которого чтили как мыслителя и пророка. Читала запоем. Не ходила на танцульки, и мама предвещала, что я останусь старой девой, что мне никогда не грозило. Умных мальчишек любила, да и они меня, признаться…. Словом, собиралась итти путем своих замечательных бессеребряников-родителей.. Другого не мыслила и моя любимая учительницы литературы Злата Борисовна Шапиро, читавшая в классе Лермонтова «Печально я гляжу на наше поколенье!» со слезами на глазах.

И вот как-то она спросила нас, читали ли мы ужасный пасквиль на достойных людей, написанный забытым советским писателем.. Как-то она просила на сию писанину взглянуть. Не хочу называть фамилии пакостника-сталиниста. В ней что-то петушиное, от кочета.

Я удивилась: – Злата Борисовна, зачем захламлять наши головы бездарным бредом.

Она ответила очень серьезно: – Врага надо знать!

Кто-то донес. И Злату Борисовну не просто уволили. Уволили с черным билетом. Без права когда-либо преподавать в советской школе. Лишили куска хлеба.

И я подумала в ужасе. И мне итти за нею следом? Под власть темных, как ночь, партийных орангутангов. Нет, надо иметь в руках дело, от зверья независимое совершенно.– И Тоня завершила с горчинкой в голосе: – Вот и двинулась… в химию.

Люба почувствовала, Тоне можно довериться полностью.

– Тоня, можно вас подозвать к себе, на минутку? – Тоня с готовностью садится у моей провонявшей хлоркой постели. – Дело небольшое, но хлопотное. Пальцы у вас в черниле, вполне музыкальные, а вот ручка и бумага есть?

Тоня записывает своими тонкими музыкальными пальцами в столбик фамилии, изредка бросая на меня недоумевающий взгляд.-

– Отдайте матери, когда она придет, – объясняю я. – Пусть звонит нашим друзьям, что бы они меня отсюда забрали. На всякий случай, надо бы попросить еще Каргина, Семенова, Несмеянова…

– Девочки, у нее жар, – Сбрасывает ноги со своей кровати Галя Лысенко-Птаха.– Это же все академики, шишки с мировым именем! – Она движется ко мне мелкими неуверенными шажками, хлопая своими длинными ресницами. О таких ресницах любая женщина мечтает. Талантливая, наверное, девочка. Ей, похоже, и восемнадцати нет, а она уже на третьем курсе…

– Люба, да ведь Семенов, Несмеянов… это все надзвездные величины.

– Правильно, поэтому они и могут помочь. Семенова я хорошо знаю, мы с его внуком друзья. Каргин прекрасно относится к моему брату, они вместе работают.

– Постой, значит у тебя брат на химфаке? – И снова похлопала удивленно ресничками. – Тоже Рябов?

– Нет, я Рябова по мужу. Платэ знаешь?

– Платэ? – ахает она. – Конечно! Платэ старший – отличный дядька, а младший…

– Оба они отличные, – обрываю я ее. – У меня мать Платэ, понятно?

– Да как же ты сюда попала? Не может быть… Послушай, а твой шеф знал о твоей родне?

– Понятия не имел.

– Он тебе что-нибудь про этот твой … меркаптан говорил?

– Ты с ума сошла! Я чуть с ума не тронулась от этой расписки, которую ко мне белыми нитками привязывали… Хамье эти военные.

– Хамы – не хамы, только ты потише, а то никакие академики не помогут. Да она же своя, объясните вы ей. – Галя оборачивается к соседкам.– Не очень ты с этими эскулапами цвета хаки задирайся. Видала, как в морду бьют?

– Плевать я на них хотела! Пусть только хамье попробует… У меня муж всю родню на ноги подымет. Рябовы –это целая военная династия.

Молчаливая соседка постарше, выдававшая свое присутствие только тяжелым, слегка посвистывающим дыханием, с трудом привстает, опираясь локтем на подушку: – Эх, девочка… Это еще смотря какая династия. Мой-то войну прошел, ордена, руки золотые, в стройбатах первым человеком был, в запас пускать не хотели, а звание так и не дали, так и помер старшиной. Родня бы и рада помочь, да где уж там…

Слушая ее свистящее дыхание, я приблизилась к иному, совсем незнакомому мне мир, где нет академиков и генералов, и почувствовала себя белой вороной.

– А кто ж твои ходатаи? – Женщина пытается откашляться. Боже, какая же она худоба! Кажется, на ней совсем нет мяса – одни острые кости, обтянутые кожей цвета высохшей рыбьей чешуи.

Я молчу. Напрасно затеяла этот разговор.

– Да ты что? Застеснялась что ли? Или обиделась? Да какая бы ни была родня, только ты вместе с нами маешься. Не бойся, девочка, как своим можешь рассказать…

– Свекр был адмирал. Родной брат мужа – командир подводной лодки. Еще один Рябов – крупный ученый – ракетчик, другой – летчик – испытатель, герой, о нем все газеты писали. По материнской линии мужа все тоже в больших чинах. Ее двоюродная сестра – прокурор, ее муж – полковник КГБ. Этих я хорошо знаю, а всех не вспомнишь, большие семьи.

– Так чего же они тебя – и чуть громче – ИСПОЛЬЗОВАЛИ? – Ее глаза смотрят на меня в упор, излучая спокойную уверенность.

– То-есть как это ИСПОЛЬЗОВАЛИ?

– Как подопытного кролика. Или мышку какую, – она тяжело вздыхает и бессильно откидывается на подушку.

Что-то сжимается у меня в груди и к горлу подкатывается отвратительная тошнота, прежде, чем я успеваю возразить.

– Пойми, милая, – голос, полный участия, звучит тише, – раз начальник тебя не предупредил, что вещество твое вредное, опасное для твоей жизни, значит, ему так надо было. Мы тут все такие, как и ты, – и громче, похоже, из последних сил, – НЕПРЕДУПРЕЖДЕННЫЕ…

Свет расплывается перед глазами, и вместе с кроватью я падаю куда-то в темноту. Меня обвалакивает сырая отвратительно липкая ночь, и я слышу женские голоса как будто из глубокого колодца. Я уже захлебываясь в этой вязкой тине несчатья без дна, но кровать медленно подымается, возвращаясь в прежнюю палату.

– Девочки, мне все ясно, – Галя Лысенко-Птаха беспомощно разводит руками. –Хотите верьте – хотите нет. У нас на курсе две Рябовых. Ее перепутали. Честное слово, перепутали!