Григорий Свирский - Люба – Любовь… или нескончаемый «Норд-Ост»

– Суд объявляет перерыв! – после долгой пауэы заставляет себя произнести чуть взмокший судья и резко поднимается с кресла.

Мне было тогда двадцать два.

Мир возникает из ослепительных солнечных лучей, пробивающихся сквозь закрытые шторы. В этом мире, устроенном удивительно правильно и справедливо, все состоит из любви и добра.

Сергей путается пальцами в моих волосах. Мне нравится его мускулистое тело, властные губы и глаза, блестящие, как агат на солнце. Мне не хочется вставать.

Пора… Из овального зеркала на меня смотрит красивое, избалованное, беззаботное существо. Оно блаженно потягивается и с удовольствием разглядывает собственное изображение.

– Через двадцать лет я еще буду молодой!– С этой приятной мысли начинается едва ли не каждое утро.

Я не знаю, что меня официально объявят старой сегодня. В один день. Это будет написано на бумаге черным по белому, как приговор:

«УДОСТОВЕРЕНИЕ No 087357. Фамилия – Рябова. Имя – Любовь, Отчество – Борисовна. Год рождения 1946. Пенсия назначена по старости, по группе инвалидности, в соответствии с законом о государственных Пенсиях…»

Эту бумажку принесет розовощекий работник СОБЕСА и изумится, что отдает бумагу вконец измученной, но совсем еще молодой женщине… [2] Советская пенсия, назначанная Любе Рябовой советским судом, как инвалиду труда - 3,5 долларов в месяц - по сегодяшним расчетам. 15 долларов в месяц по расчету тех лет.

22 мая 1973 года мне выдали копию решения суда. – Деньги будете получать ежемесячно, пенсия у вас будет девяносто три рубля. Секретарша суда смотрела на меня с завистью.

Сергей казался удовлетворенным до той поры, пока не обнаружил мою старую школьную тетрадку в косую линейку с хаотическими набросками карандашом: «лечении» в СПЕЦотделении ОБУХА его жены и ее соседки Анны Лузгай.

Тут он взорвался. Всю его деликатность, мягкость – интеллигентность, которой он гордился, как ветром сдуло.

– Ты что, собираешься написать книгу о порядках в СПЕЦбольничке?!. Покончить с моей карьерой одним смертельным укусом, змея подколодная. Сука!

Я сам, своими руками, все сожгу! Будешь рыпаться, отнесу все твои записки в КГБ! Убью! – Он рвал терадку, кричал и метался до полуночи, не заботясь, что он уничтожал не тетрадку, которую можно восстановить, а мою и без того затухающую любовь к нему, которую уж ничем не восстановишь…

Я давно дружу с исхудалым спортивным Юрой Маркишем, племянником уничтоженного еврейского поэта Переца Маркиша. Он вернулся из ссылки в Казахстане, и много лет мечтал уехать из страны, которую, как он говорил, всю ее историю возглавляют, под клики народного ликования, профессиональные провокаторы и убийцы. Уж какую неделю он уговаривал меня уехать из СССР. И чем дальше от Союза, тем лучше…

Вначале я слышать не могла. Я – Платэ. Бабка в самые страшные годы осталась…

К тому же, если бежишь из страны, все окружающие хоронят тебя заживо. Ты – предатель, отброс общества… Поэтому гражданство у тебя отбирают, а там, больной ты человек или старый – плати ВЫКУП – девятьсот рублей с носа, затем тебя облагодетельствуют – поменяют СТО твоих «деревянных» на доллары и – катись колбаской.

Меня не очень трогало, что скажет о моем исчезновении горячий русский патриот Пшежецкий или даже мой друг детства Коля Платэ, но – замечательный Альфред Феликсович! Ему, россиянину до мозга костей, придется живыми хоронить не только меня, но и свою любимую родную сестру Верочку – мою маму…

По правде говоря, если б грозило только расставание с близкими, я бы, наверное, и босиком ушла.. Но страшно застрять на полдороге, а я эастряну навсегда, если родное государство решит, что мне лучше посидеть на месте. И никогда, никогда!! не удастся рассказать о каторге, которую весь свет принимает за мир социализма и счастья..

Но… подошел час – четыре штампа в моем паспорте говорили о том, что от прежней Любы Рябовой осталась только фамилия. Первый штамп – развод с Сергеем Рябовым, второй – выписка из адмиральского дома, третий – прописка в доме для простых смертных, четвертый – брак с Юрием Маркишем.

Мой второй муж подал документы на выезд из СССР, вместе со своей матерью, в декабре 1972 года. В феврале стало известно, что разрешение получено. 3 марта мы расписались. Фамилию я не меняла, решив остаться Рябовой до тех нор, пока буду в России. Родственники и семья первого мужа знать – не знали о нашей свадьбе и могли представить меня, скорее, на Луне или на Марсе, чем за пределами замечательной советской страны, где им всегда было так хорошо…

Когда в марте Юре Маркишу предложили притти за визой, он заявил, что не уедет без жены. Это была опасная игра и победить в ней можно было только при большой удаче и трезвом расчете. Расчет был прост: у мужа было достаточно конфликтов с погромной советской системой на протяжении всей его жизни. Теперь, когда разрешение, на выезд получено, его постараются выдворить из страны как можно скорее. Мне предстояло сыграть роль безобидного довеска.

– Поверь, у них не будет времени тщательно тебя проверять,– уговаривал меня Юра.

Его виза кончилась 15 апреля 1973 года, а я все еще не подавала документы…

С новой пропиской я отправилась в поликлинику другого района, где меня никто не знал и пожаловалась на астму. Врач, несколько раз клюнув меня фонендоскопом, написал справку: «бронхиальная астма». Естественно, не упоминая в ней ни хлорэтилмеркаптана, ни трудовых увечий – в общем всего того, что было ему неизвестно и что могло бы вызвать подозрение. К тому же в это время у меня в руках был уже второй диплом, который давал мне право называть своей специальностью журналистику. Характеристика с последнего места работа указывала, что я работала редактором и «к работе относилась добросовестно».

Последняя отметка в трудовой книжке позволила мне причислить себя к рангу домохозяек – существ безобидных. Оставалось сделать последний, но самый трудный шаг – подать документы и два-три месяца ждать…

Когда я заполнила анкету ОВИРа, мне показалось, что на свет появилась еще одна, третья, Рябова, то ли журналист, то ли домохозяйка откуда-то с Садово-Сухаревской улицы. Это было очень робкое существо, в рубрике «причины для эмиграции» было написано: «вынуждена поехать вслед за своим мужем Маркишем Юрием Марковичем.»

Разрешение на выезд дали через две недели. Документы были отправлены в Израиль дипломатическим путем.

Когда самолет голландской авиакомпании KLM приземлился в аэропорту Джона Кеннеди, я ликовала. Ощущение счастья, заполонившее меня, было столь ярко, огромно, что во мне вдруг зазвучала давно забытая песенка детских лет о мамочке Вере-спасительнице.