Тобиас Вулф - Другой Миллер

Толстяк опять повернулся и уставился на Миллера. Глаза у него маленькие и темные, на широком бледном лице — капельки пота. На нашивке фамилия — Кайзер. Обнажив ровные и мелкие, как у ребенка, зубы, он говорит:

— Ну и выдержка у тебя, Миллер. Мало кто смог бы так хорошо держаться.

— Я бы не смог, — признается шофер. — Да и другие тоже. Но это естественно, Кайзер.

— Твоя правда, — соглашается Кайзер. — Я бы тоже сорвался. День, когда умрет мамочка, станет самым черным в моей жизни. — Он быстро моргает, но Миллер успевает заметить слезы, затуманившие его маленькие глазки.

— Все мы когда-нибудь умрем, — рассудительно замечает Миллер. — Раньше или позже. Это моя философия.

— Круто, — отзывается шофер. — Очень круто.

Кайзер бросает на товарища быстрый взгляд.

— Успокойся, Лебовиц.

Миллер подается вперед. Лебовиц — еврейская фамилия. Значит, шофер еврей. Миллеру хочется спросить, как случилось, что Лебовиц оказался в армии, но он боится его обидеть. Вместо этого он дипломатично замечает:

— В наши дни не так часто встретишь еврея среди солдат.

Лебовиц смотрит в зеркало дальнего обзора. Густые брови удивленно поднимаются над темными очками, он покачивает головой и что-то говорит, но Миллер не разбирает слов.

— Успокойся, Лебовиц, — повторяет Кайзер и, повернувшись к Миллеру, спрашивает, когда похороны.

— Какие похороны? — недоумевает Миллер.

Лебовиц разражается хохотом.

— Заткнись, идиот, — одергивает его Кайзер. — Ты что, никогда не слыхал про шок?

Лебовиц замолкает, вновь бросает взгляд в зеркало и говорит:

— Прости, Миллер. Я виноват. — Миллер пожимает плечами. Неугомонный язык опять подобрался к протезу, уткнулся в него, и Миллер застывает от боли.

— А где жила твоя мать? — спрашивает Кайзер.

— В Реддинге, — отвечает Миллер.

Кайзер понимающе кивает.

— А-а-а. В Реддинге… — повторяет он, продолжая пялиться на Миллера. Лебовиц тоже то и дело отрывает взгляд от дороги, чтобы лишний раз на него посмотреть. Миллер понимает, что солдаты разочарованы: они ожидали совсем другой реакции — взрыва эмоций и всего такого. Оба и раньше сталкивались с подобными вещами и видели, как переживают другие парни, этот же явно не соответствовал стандарту. Миллер смотрит в окно. Дорога проходит вдоль гор. С левой стороны сквозь деревья пробивается яркая синева, и, когда джип вырывается на открытое место, перед ними появляется безбрежная гладь океана под чистым — без единого облачка — небом. Только легкая дымка у верхушек деревьев напоминает о темных, оставленных позади тучах — тех, что нависли в горах над солдатами.

— Поймите меня правильно, — оправдывается Миллер. — Мне больно, что она умерла.

— Вот так-то лучше, — поощряет его Кайзер. — Тебе нужно выговориться.

— Просто я не очень хорошо ее знал, — говорит Миллер, и от этой чудовищной лжи им вдруг овладевает чувство необыкновенной легкости. Поначалу оно пугает его, но вскоре Миллеру начинает нравиться его новое состояние. Теперь можно нести что угодно.

Миллер корчит скорбную гримасу.

— Мне было бы намного тяжелее, не брось она нас в свое время. Оставила в самый разгар уборки урожая. Ушла, не сказав ни слова.

— Вижу, ты зол на нее, — говорит Кайзер. — Валяй рассказывай. Облегчи душу.

Помнится, о похожей истории рассказывалось в какой-то песне, но Миллер забыл, как там дальше развивались события. Опустив голову, он разглядывает сапоги.

— Это убило отца, — произносит он, выдержав паузу. — Разбило ему сердце. У меня на руках осталось пятеро малышей, не говоря уж о ферме. — Миллер закрывает глаза. Он видит вспаханное поле; солнце уже садится, и ребятишки, забросив тяпки и грабли на плечи, возвращаются домой. Пока джип трясется на ухабах, Миллер успевает рассказать, как трудно приходится подростку, неожиданно ставшему главой семьи. Когда они выезжают на шоссе и поворачивают на север, он подходит к концу истории. Машину перестает трясти и уже не заносит на поворотах. Шофер увеличивает скорость. Шины монотонно шуршат по ровному асфальту. Торчащая радиоантенна со свистом рассекает воздух.

— Во всяком случае, — завершает рассказ Миллер, — я уже два года не получал от нее весточки.

— Тебе впору кино снимать, — замечает Лебовиц.

Миллер не знает, как реагировать на эти слова. Он ждет, не разовьет ли Лебовиц свою мысль, но тот молчит. Молчит и Кайзер — он вот уже несколько минут не поворачивается к Миллеру. Оба солдата в молчании смотрят на дорогу. Миллеру ясно: они потеряли к нему интерес. Он разочарован: забавно было их разыгрывать.

Впрочем, одно было правдой: Миллер действительно уже два года не получал писем от матери. Она много писала ему, когда он только поступил на службу — не реже раза в неделю, а иногда и два раза, — но Миллер отправлял все ее письма назад нераспечатанными, и примерно через год мать сдалась и перестала писать. Она пыталась звонить, но Миллер отказывался подходить к телефону, и ей пришлось прекратить и эти попытки. Миллер хотел, чтобы она поняла: ее сын не из тех, кто подставляет другую щеку. Он человек серьезный. Кто хоть раз обидел его — потерял навсегда.

Мать обидела Миллера тем, что не за того вышла замуж. Фил Доув, учитель биологии. У Миллера были проблемы с этим предметом — мать отправилась в школу побеседовать с преподавателем, а кончилось дело тем, что они обручились. Миллер пытался вправить ей мозги, но безуспешно — мать и слушать его не хотела. Глядя на нее, можно было подумать, что она и впрямь нашла себе достойную партию, а не рядового учителишку, который только и умеет, что препарировать лягушек, да к тому же еще и заикается.

Как ни старался Миллер помешать этому браку, ничего не выходило: мать будто ослепла и забыла, как хорошо им было вдвоем. Он всегда ждал возвращения матери с работы, приготовив к ее приходу кофе. Попивая горячий кофе, они болтали о всякой всячине, а иногда просто сидели в сгущавшихся сумерках, ничего не делая, пока телефонный звонок или скулеж просившейся гулять собаки не заставлял их подняться. Прогулка с собакой вокруг пруда. И снова — домой. Потом они ужинали, ели что хотели, иногда — вообще ничего, иногда — одно блюдо три или четыре вечера подряд, смотрели что-нибудь по телеку — тоже по своему выбору, и спать ложились, когда хотели, а не потому, что их кто-то заставлял. Вот так и жили вдвоем у себя дома.

Фил Доув так запудрил мозги матери, что она совсем забыла, как хорошо им жилось. Не ведала, что разрушает. «Ты все равно когда-нибудь уйдешь, повторяла мать. — Годом раньше, годом позже». Эти слова показывали, до какой степени она не понимает Миллера: ведь он никогда не бросил бы ее, ни за что на свете. Он сказал об этом матери, но она только засмеялась, словно услышала что-то забавное. А ведь он не шутил. Миллер говорил вполне серьезно и так же серьезно пообещал, что никогда больше слова ей не скажет, если она выйдет за Фила Доува.