Питер Кэри - Амфетамины ценой в миллион долларов

Как обычно в разговорах на тему половой морали, он почувствовал ее правоту.

— Почта была?

— Эвелина уехала из Сурабайи, — сказала он. — Как твой сраный проект?

— Сраный. Ты трахнула почтальона?

— Нет, крошка. Я не трахнула почтальона.

В доме пахло чисто и хорошо, и варево на огне уютно побулькивало. Он налил в стакан вина и посмотрел на письмо Эвелины, не читая его.

Джули стояла у плиты, задумчиво помешивая в кастрюле деревянной ложкой.

Он собирался спросить: что будет, когда группа доберется сюда?

Но не спросил. Вместо этого он сказал:

— Хочешь косячок?

Джули без рубашки, орудующая на лужайке косой.

Джули, сажающая четыре деревца и поливающая их из пластмассового ведерка.

Клод, покупающий записи рок-группы и рассматривающий фотографии.

— Эвелина в самом деле такая?

— Эрик здесь хорошо вышел?

— Эвелина спит с Полом? Судя по этому снимку, да.

Джули у реки, читающая «Социальный бандитизм».

Джули на крыше под яркими лучами солнца, очищающая стоки от листьев.

Джули, пытающаяся рисовать попугаев и Клода, а потом прячущая свои рисунки.

Клод, покупающий подробные карты северного города, где спрятаны амфетамины ценой в миллион долларов.

Джули с мазью от загара.

Клод с картами.

Поздней весной многое стало меняться, и Джули отправилась в город и купила длинное белое платье из марлевки с вышитыми на нем крохотными голубыми цветочками.

— Пощупай мои руки, — сказала она.

— Ну? — удивился он.

— Сухие.

Сегодня они легли в чистую постель, но Клод спал плохо. Его сны блуждали по путаным дорогам его угрозы и его спасения — рок-группы и амфетаминов ценой в миллион долларов.

Он виделся ей мягким, сонным и медлительным, как ящерица. Она одевала бы его в светлые мохеровые свитера и мягкие кожаные рубахи. Он виделся ей играющим в аристократический снукер в три часа пополуночи, с улыбкой в сосредоточенном взгляде. Он виделся ей при свете камина. В глубоких сумерках теплого вечера. Он укрывал ее одеялом, иногда вместе с собой. Она ничего не стала бы делать, чтобы разрушить свитый ими кокон. Он ничего у нее не просил, никогда, а она отдала бы ему что угодно.

Однако он почему-то стал беспокойным и отрешенным. Его движения, обычно такие плавные, сделались менее уверенными.

Теперь они играли в амфетаминовую игру только потому, что он этого хотел.

Она говорила ему об амфетаминах, потому что постепенно полюбила его. В жаркие дни у бурых рек она раздумывала, не сказать ли ему вечером «я люблю тебя», но так и не сказала. Она стала бояться, что он хочет ее ухода, что его беспокойство сигнализирует об этом.

— Ты хочешь, чтобы я уехала, детка? — спросила она его.

— А ты хочешь уехать?

— Нет.

— Тебе не скучно?

— Нет, — улыбнулась она, — не скучно.

— Ты все время повторяешь, что я занудный старик.

— А, — сказала она, — это только чтобы тебе польстить.

— Я часто думал, — сказал он без всякой обиды, — что ты хочешь польстить этим себе.

— То есть?

— Что это помогает тебе чувствовать себя роковой женщиной.

В ответ она нацелила на него пальцы, как пистолеты и, сморщив нос, вихляя бедрами, расстреляла его из воображаемых «магнумов».

— Бац. Бац.

— Ты хочешь грабить банки? — спросил он.

— Только вместе с тобой, — сказала она. — Пойдем глянем на деревья. Наверное, их пора полить.

Она стала догадываться о том, как действуют на него мысли о рок-группе. Она пыталась сказать ему: это ни на что не повлияет, не может ни на что повлиять. Но поскольку он не формулировал вслух свои страхи, она не видела способа эффективно бороться с ними.

Она казалась ему бедуинской принцессой, которая должна вернуться к своему народу.

Она была сиротой с влажными руками, электрическими страхами и дурными снами, которые старалась заглушить валиумом и вином.

Иногда ей казалось, что ее придумал Леонард Коэн, которого она ненавидела.

Она жалела о своих письмах к Эвелине.

Она жалела об ответах. Она стала прятать новые письма туда, где он не мог бы их найти.

Но он находил их и делал из этого неверные выводы.

Она стала бояться потерять его.

Она заставила его возненавидеть свою работу. Она заставила его стыдиться своей жизни. Она никогда не говорила ему, что любит его, что когда она смотрит на него, спящего, ее глаза наполняются слезами, она сама не понимает почему.

И она знала: он что-то задумал. Его смуглое лицо было загадочным, как закрытые ставнями окна в зимнее утро. Когда она целовала его, он отвечал на ее поцелуи рассеянно. Напиваясь, он выглядел жалким. И когда он расспрашивал ее об амфетаминах, она знала: это потому, что он считает ее лгуньей, и она рассказала ему ясно, четко, во всех подробностях, где они спрятаны, и нарисовала план, который нельзя было выдумать, и объяснила, что в том городе есть старинный район, где все дома связаны между собой сетью заброшенных переходов, созданной для защиты от зим семнадцатого века.

— Теперь ты мне веришь? — спросила она, закончив.

— Верю, — сказал он без особой убежденности.

И хотя она могла бы догадаться, что у него на уме, она об этом не догадалась, потому что его не интересовали деньги, потому что его не привлекали наркотики, потому что он был не похож на Карлоса и не стремился доказать, какой он мужчина, и потому что невозможно было поверить, что обыватель с мирным лицом способен на такую откровенную глупость.

Он сказал, что едет на конференцию архитекторов в другом городе.

Она знала, что он лжет, и не попросила взять ее с собой.

Она знала, что он будет спать с другой женщиной, красивей и интереснее ее.

Она купила ему мохеровый свитер — светло-голубой, почти белый.

Его помешательство стало более явным. Его действия были продиктованы логикой столь жесткой, что она не допускала отклонений. Он был лунатиком, идущим по карнизам шестидесятиэтажного здания. Бездельником, собирающим ракушки на минном поле. Он прилетел в северный город, приехал на такси по адресу, который был у него записан, попросил таксиста подождать и вернулся через пять минут с большой корзиной.

В гостинице он упаковал содержимое корзины в шестьдесят маленьких картонных коробок и отправил их по почте себе — домой, на работу и в семь разных почтовых отделений неподалеку от своего родного городка.

Ни одну из них не задержали на таможне. Ему и в голову не пришло, что это может случиться.

Он всегда хотел снимать поляроидом ее лицо, чтобы показать ей, на какие невероятные преображения оно способно — прекраснейшее, когда улыбается, совсем детское, когда серьезно, безобразное, когда плачет, зловредное, как у горгульи, декадентски-порочное, как у Вакха.