Иосиф Гольман - Ради тебя одной

Господин Ларссон, прибежав к месту аварии, сокрушенно ходил вокруг сильно поврежденного агрегата. Рядом с ним осматривали дефекты и два заводских бригадира. Наконец один выплюнул дотлевшую папиросу (еще одна экзотическая деталь, поражавшая шведа) и сообщил, что монтажники, конечно, паскуды, но, пожалуй, за неделю исправить можно. Только нужно вызвать с пенсии сварщика Петра Ильича, который чудеса творит с нержавейкой и аргоном. Швед только печально улыбнулся: он хорошо знал супероснащенные цеха шведского завода-изготовителя.

Каково же было его потрясение, когда через неделю полный тезка русского композитора восстановил не только систему трубопроводов, замятых при падении, но и гораздо более тонкие вещи, требовавшие стапельной вывески и позиционного трехмерного контроля! Короче, в этой стране господину Ларссону было чему удивляться.

Кстати, в процессе монтажа швед практически не пил, но после вчерашнего подписания акта приемки ни в чем себе не отказывал. А уж угощали его все, кому не лень. Шведа народ в принципе любил, и аплодировали ему после краткой экспрессивной речи не менее горячо, чем Глинскому.

Завершил торжественную часть глава местной власти, которая, в полном соответствии с нормами жизни городков, построенных как придаток крупного завода, была в абсолютной зависимости от власти заводской.

Ему хлопали меньше, несмотря на то что он призвал народ к празднику и, как Ленин с броневика, указал рукой путь к светлому будущему. Люди, не теряя времени на аплодисменты, рванули к ангару.

Ангар считался теплым, но тепло там было только готовой продукции – цветному металлопрокату, поэтому на длиннющих столах частоколом стояли бутылки с горячительным. Отдельно стоял детский стол, на котором вместо водки стояла фанта и были добавлены тарелки с наваленными на них недорогими конфетами. Кроме водки в огромном количестве наблюдались парящие, только что сваренные пельмени и традиционно вкусные горячие пирожки с начинкой не менее десяти видов. От одного запаха слюнки текли, но в дверях была некоторая заминка: на входе толпу фильтровали серьезные молодые люди, они же вели учет вошедших.

– Двести шестьдесят три человека – с детьми, но без начальства, – доложил Кузьме крепкий коротко стриженный парень. Несмотря на погоду, он был в кожаной куртке, хотя в отличие от остальных стражей порядка повязки дружинника не имел. Впрочем, его и так признавали.

– Лады, – принял рапорт Кузьма. – Детей накормите, вручите подарки (идея Глинского, но Кузьме она тоже понравилась) и – на автобус. Упившихся – в «пазик». Наберется с десяток – развозите по домам, сдавать только на руки. Врачиха пусть сидит до конца. Как закончится, подгоните автобусы. Если кто не влезет, ждать в караулке, под присмотром.

– Все сделаем, Виктор Геннадьевич, не беспокойтесь.

– Я не беспокоюсь, – тихо сказал Кузьма, а крепыш бригадир вдруг как-то сразу стал меньше ростом и побледнел. Кузьма, отлично знавший свое умение «производить впечатление», успокоил бедолагу: – Пока все ништяк. Но если будут проблемы…

– Не будет проблем, Христом богом клянусь, – сразу осипшим голосом сказал парень.

– Ну и ладненько, – подытожил Кузьма, вынув расческу и подровняв короткую седую стрижку. – Наши какие планы? – спросил он у Глинского, подошедшего со шведом.

– Думал со всеми побыть, – сказал Глинский. – Но что-то не хочется.

– Ты чем-то недоволен? – расстроился Кузьма.

– Нет, – честно ответил Глинский. – Просто, может быть, ожидал слишком многого. А это всего-навсего большой пресс.

– За шесть лимонов баксов, – уточнил Кузьма. – Всего-навсего.

– Ничего-то ты, Кузьма, не понимаешь, – улыбнулся Глинский.

– Куда уж нам, серым, – обиделся тот.

– Да ладно тебе. – Глинский здоровенной дланью приобнял Кузьму за плечи. – Сделали – и хорошо. Можно о другом думать.

Кузьма сразу повеселел:

– Не хочешь здесь оставаться, давай махнем куда-нибудь.

– Может, на Дальнее?

– Оно небось уж застыло.

– Ну и что? В домике – печка. Вода есть, жратву прихватим. За Вадькой заедем – и вперед.

– А швед?

– С собой возьмем.

– Идет.

Через час юркий «Сузуки» уже скакал по кочкам лесной дороги. Вадька, как всегда за городом, прилип к стеклу, рассматривая огромные ели с обвисшими от снега ветвями. Здесь снега было несравнимо больше, чем на городских улицах.

– Ты краски взял? – спросил Глинский сына.

– Да, – коротко ответил тот. Отец понял, что Вадька уже снова далеко, и не стал ему мешать.

Сзади рядом с Вадькой храпел разомлевший в тепле Ларссон. За рулем сидел Кузьма, хищно вглядываясь в слабо угадываемую из-за начавшейся метели лесную дорогу.

– Сейчас кончится, – сказал он, угадав ход мыслей Глинского. – Там всегда тихо.

Это было чистой правдой. Так тихо было только в Мерефе и на озере Дальнем. Потому Глинского туда и тянуло. А может, потому, что маленький домик из толстых лиственничных кряжей, большую часть которого занимала огромная печь, был первым приобретением молодого инженера Глинского и его совсем тогда юной жены.

Глинский вспомнил Елену. Сердце снова заныло. Вот ведь вранье, что время лечит.

– Пап, давай сразу на озеро?

– Может, сначала в дом, сынуль?

– Нет, я хочу на озеро. Потом стемнеет.

– Как скажешь.

Кузьма включил музыку. «Ой, мороз, мороз…» – полилось из динамиков. Кассета была записана Еленой еще лет восемь назад в одной из деревень. Ни инструментов, ни филигранного владения вокальной техникой. Собрались три бабульки и два деда – все население почти вымершей уральской деревушки. И поют о том, чем живут. Никакого искусства. Просто, как жизнь.

Не успели дослушать кассету, как впереди показалась местами заснеженная гладь озера.

– Я ж говорил – замерзло! – обрадовался Кузьма.

– Может, все-таки к домику? – спросил Глинский у Вадьки.

– Ты же обещал, – расстроился сын.

– Ладно-ладно, – быстро согласился Николай Мефодьевич. – Только недолго, хорошо? Подойдем к берегу, погуляем – и в дом.

Шведа решили не будить. Кузьма с Вадькой пошли к берегу, петляя среди приземистых, толстых снизу елей, а Глинский остался. Решил дослушать кассету.

«Вот мчи-ится тройка почтова-а-я…» – чистенько выводил тонкий старушечий голос. Можно даже спутать с детским, девчачьим, если б не чуть надтреснутые обертоны и совсем не детская печаль.

«Лена, Лена…» Глинский частенько ловил себя на мысли, что обижается на нее за то, что ее нет. Так же, как раньше обижался, когда она надолго уезжала в свои фольклорные экспедиции или приводила в дом всех этих ужасных поющих старух. Правда, когда они начинали петь, Глинский смирялся. И из экспедиций она всегда возвращалась, а дом снова оживал.