Ричард Руссо - Свет на Монегане

Так коробка и простояла невскрытой больше недели. Даже Бет, и та заинтересовалась ею; а может быть, ее заинтересовало просто отсутствие интереса у Мартина. Она обожала подарки и получала их во множестве — правда, в основном от своего полуслабоумного отца, который был ненамного старше самого Мартина. Этот папуля, как она его называла, жил в Миннесоте вместе с женой, своей ровесницей, и Мартин благодарил бога за то, что ему так и не довелось с ними встретиться. Бет не демонстрировала особенной привязанности к родителям, но когда отец присылал ей очередной пакет, у нее мгновенно загорались глаза. «Ты никогда мне ничего не даришь, Мартин, — притворно сетовала она, вскрывая посылку. — Почему бы это?»

Какой бы инстинкт ни помешал Мартину распаковать коробку в день ее получения, вскоре он убедился, что на этот раз чутье его не обмануло. Едва сорвав с защитной решетки внешнюю оболочку, он понял, насколько был прав. Увидев сквозь решетку Клару, он подавил могучее желание немедленно запереть входную дверь и задернуть все шторы, чтобы наглухо изолировать комнату от ярких лучей калифорнийского солнца. Освободив картину до конца и прислонив ее к стене, он замер надолго — позже он и сам не мог бы сказать, насколько, — будто загипнотизированный сначала изображением, а затем, почти в той же степени, подписью Роберта Тревора в правом нижнем углу. Конечно, он и без подписи сразу догадался, что автором этого полотна была не Джойс. Во-первых, у Джойс не нашлось бы и крупицы подобного таланта. Во-вторых, она никогда не видела Клару такой. Дело было даже не в наготе его жены и не в ее позе — прямо за порогом открытой двери, в потоках света, тогда как все остальные предметы прятались в тени. Нет, тут было что-то другое. Там, где позволяло освещение, картина была выполнена с фотографической точностью, и даже не выполнена, а именно выписана — такого эффекта, подумал Мартин, не даст никакая камера. Наверно, Джойс и вправду получила большой кайф, вынужден был признать он позже, когда чары наконец развеялись — по крайней мере, развеялись настолько, что Мартин снова стал самим собой. Представить, как он падает на колени перед такой Кларой, — это стоило любых хлопот плюс немалых затрат на доставку.

«Ну и что там было?» — спросила Бет тем вечером, вернувшись с работы. Прежде чем услышать, как открывается дверь в гараж и «Ауди» Бет заезжает внутрь, он успел открыть бутылку белого вина и осушить ее наполовину.

«Ты о чем?» — спросил он с напускной беспечностью.

Она налила себе в бокал вина, с любопытством посмотрела на Мартина и показала ему щепку от решетчатого каркаса, который он разломал о колено на маленькие кусочки и засунул в один из больших пластиковых мусорных баков в гараже. Неужели он забыл прикрыть его крышкой? А может, Бет имеет обыкновение каждый вечер заглядывать во все мусорные баки, чтобы проверить, не выбросил ли он сегодня чего-нибудь интересненького?

«Гадость, — наконец сказал он, искренне веря, что говорит правду, затем добавил: Ничего важного», — наичистейшая ложь, которая когда-либо срывалась с его уст.

Она кивнула, точно добилась от него исчерпывающего объяснения, и подняла свой бокал на свет. «Не наше обычное белое», — заметила она, сделав глоток.

«Да».

«Сладковато. Обычно ты такое в рот не берешь».

«Давай поедем на выходные в Палм-Спрингс», — предложил он.

Она снова посмотрела на него, явно озадаченная. «Ты же только что закончил там съемки. И сам говорил, что тебя тошнит от этого места».

«Теперь, когда мы оттуда уехали, там все по-другому», — пояснил он.

— Итак, Мартин, — сказал Роберт Тревор, возвратившись с двумя запотевшими бутылками отечественного пива — Мартин и не знал, что этот сорт еще выпускают. Художник застегнул часть пуговиц на своей синей джинсовой рубашке, хотя сверху, у шеи, из-под нее по-прежнему выбивался пучок седых, испачканных краской волос. Тревор сел в несколько этапов, словно путем постепенных соглашений с нижней половиной своего тела. — Я видел какие-нибудь из ваших фильмов?

— Моих фильмов? — Мартин улыбнулся и отхлебнул глоток холодного горького пива. — Я не режиссер, Роберт.

Его собеседник все еще пытался устроиться поудобнее, вытянув перед собой больную ногу и придерживая ее рукой, явно досадуя на то, что вынужден это делать.

— Там, в доме, я пытался вспомнить, как вы называетесь. Клара говорила, но я забыл.

— Рогоносец? — предположил Мартин.

Роберт Тревор не стал отвечать сразу. Очевидно, его не так-то легко было вывести из равновесия, и это вызвало у Мартина невольное уважение. Глаза у него были пронзительные, светло-голубые. Эти глаза он устремлял на обнаженную Клару, и та не возражала.

— Типичное словечко эпохи Ренессанса, — наконец сказал Тревор. — Да и само понятие, в общем, тоже.

— Вы так думаете? — спросил Мартин, чувствуя, что развитие этой темы может дать ему некоторое преимущество. — А вы когда-нибудь были женаты?

— Нет, — признал художник. — Эта идея всегда казалась мне ущербной.

— На это можно было бы ответить, что ущербны не идеи, а люди.

Роберт Тревор посмотрел вдаль, точно и впрямь задумавшись, насколько справедливо замечание Мартина, но потом быстро воскликнул:

— Папаша! Вот вы кто. Так у вас, кажется, именуют главных осветителей.

Мартин не сдержал внутренней улыбки. Ясно, что если бы он одолел такое расстояние лишь ради того, чтобы добиться от этого Роберта Тревора извинений, ему пришлось бы разочароваться. Однако — и это было приятно — он не сомневался, что преследовал другую цель.

— Как-то раз Клара мне все это растолковала, — объяснил Тревор.

— Вообще-то сейчас я уже гэ-о, — сказал Мартин и тут же устыдился того, что сообщает этому человеку о своих карьерных успехах.

Роберт Тревор нахмурился.

— Гэ-о? — переспросил он. — Вы начинаетесь на гэ и кончаетесь на о?

— Главный оператор.

— А, — откликнулся он. — Тогда, полагаю, вас тоже можно назвать художником.

— Нет, — уверил его Мартин. — Я просто технический работник.

Хотя художником его и впрямь называли. Питер Аксельрод считал его таковым. Однажды, несколько лет назад, Питер позвонил ему поздно вечером и попросил срочно приехать на площадку, где он снимал знаменитого трудного актера. Фильм был маленький, серьезный по замыслу и содержанию, и все три первые недели съемок режиссер со звездой тихо и упорно препирались по поводу роли звезды. Актер был намерен сыграть так, чтобы потом его превозносили за тонкое невыпячивание собственной персоны. По мнению же режиссера, его игра пока вообще практически отсутствовала. В довершение текущих неприятностей на следующий день предстояло снимать одну из ключевых сцен фильма. Мартин нашел своего старого друга в импровизированном кинотеатрике около площадки, где он мрачно изучал отснятый материал. Мартин присел рядом с ним на складной стульчик, и они вместе начали просматривать дубль за дублем. Через полчаса Аксельрод велел дать свет. «Выбирать не из чего, — пожаловался он, потирая лоб. — Он каждый раз делает одно и то же, что бы я ни предлагал».