Дидье Ковелер - Мой настоящий отец

Одним словом, дядя Жюль был главным героем твоего детства, единственным мужчиной в твоей семье. Время от времени он ненадолго появлялся в вашем доме, но еще неизвестно, занялся бы ты в восемь лет конструированием автомобилей, если бы он три-четыре раза в год не вывозил тебя на «испано-суизе» на природу. Странно, что ты никогда не говорил со мной о Жюле: наверное, опасался, что обаяние этого долгожителя затмит образ Эжена, твоего отца, которого ты никогда не видел. Ты делал все, чтобы я не забыл этого благородного изобретателя и героя, убитого на поле боя в двадцать три года. Когда мне исполнилось семь, ты подарил мне на день рождения его военный крест и был очень горд, когда я отдал тебе свою медаль 120-го обозного полка, хотя наградили меня за постановку рождественской сказки для детей младших офицеров. Но ты упорно молчал о популярном артисте, на которого я мог бы равняться, когда в пятнадцать лет шел на сцену.

Ты рассказал мне о его карьере артиста лишь в 1991-м, когда я запустил свой первый фильм «Подруги моей жены» и дал тебе небольшую роль в эпизоде. Ты снимался инкогнито (чтобы мир кино открыл для себя талантливого восьмидесятилетнего дебютанта, но чтобы никто не мог ни сказать, ни даже подумать, будто я навязал своего отца продюсеру) и фигурировал в титрах под псевдонимом Рене Лосфельд. Я отдал дань уважения семье твоей матери, не подозревая, что таким вот подпольным образом ввел в мир седьмого искусства второго по счету Лосфельда.

Тетушка Лора каждую неделю водила тебя смотреть «фильм твоего дяди». Из-за маленького роста она носила высокие затейливые шляпки, чтобы доставать обожаемому мужу хотя бы до плеча, поэтому вы всегда сидели в последнем ряду. Так вот, тетушка Лора, ко всеобщему изумлению, умерла от рака груди. Она была очень застенчива, не хотела затруднять Жюля и пять лет топила боль в белом вине, не выпив ни капли спиртного на людях, и только после похорон в прачечной обнаружили тайник с бутылками.

Жюль положил в гроб усопшей супруги ту самую подушку, с помощью которой она симулировала беременность, воздав таким образом должное этой маленькой женщине, сумевшей дважды тронуть его сердце «ложью во имя любви» — в самом начале и в самом конце их истории.

Несколько месяцев Жюль был безутешен. Потом воспрянул, снова стал элегантным, остроумным и жизнерадостным и вывел из гаража старушку «испано-суизу», стоявшую «на приколе» с тех пор, как звуковое кино сыграло похоронный марш немому. «За этим что-то кроется», говорила твоя бабушка Гортензия. «Что-то» звалось М.Г., и ее духи пахли жасмином — это выяснилось благодаря забытому в бардачке носовому платку с инициалами и аромату, пропитавшему любимое авто дяди Жюля.

Гортензия пришла в бешенство от того, что ее пожилой младший братец начал новую тайную жизнь с «молодой распутницей», и решила порвать с ним всякие отношения в память о Лоре — той самой невестке, которую без устали третировала при жизни, находя, что толстушка недостойна ее обворожительного брата.

Имя «распутницы» выяснилось десять лет спустя после смерти дяди Жюля. Он сделал очень странную приписку к завещанию: объяснить ее можно было не только страстью к женщине, согревшей его последние годы, но и непреходящей нежностью к покойной жене. Жюль даровал любовнице право быть похороненной в семейном склепе, чтобы в вечном покое не расставаться ни с одной из них.

В глазах Гортензии эта прихоть брата носила совершенно скандальный характер, кроме того, исполнить ее оказалось более чем непросто: М.Г. оказалась замужней дамой. Бедняжка М.Г. попала в безвыходную ситуацию: чтобы выполнить последнюю волю усопшего, ей пришлось бы завещать кремировать себя, разделить прах на две равные части и захоронить в двух могилах — мужа и любовника! После встречи с Гортензией М.Г. официально отказалась от такой чести, оставив склеп, где сегодня покоятся тетушка Лора, дядя Жюль, твоя бабушка, твоя мать и ты сам, в полной и безраздельной собственности нашей семьи.

Невероятная жизненная сага Гортензии была первой историей, воспламенившей мое детское воображение. Параллельно ты по утрам и вечерам рассказывал мне бесконечные, лихо закрученные шпионские романы, поэтому вымысел и реальность сливаются в моем сознании воедино. Нет, я не путаю одно с другим: по опыту мне хорошо известно, что вымысел часто предвосхищает реальность, и я всегда стремлюсь воспринять и выразить самые «невообразимые» ее проявления. Обожаю, когда читатели говорят «такое не выдумаешь» о персонаже или событии, которое я как раз выдумал «от и до», или спрашивают: «Откуда вы все это берете?» Из жизни, конечно.

Итак, история Гортензии. Я мало что почерпнул из голубой тетради, главное рассказал мне ты. Все героическое, смешное, грустное и неприятное. Впрочем, несколько тайн ты не раскрыл.

Гортензия, как и мы с тобой, рано повзрослела. В тринадцать лет она выглядела на все восемнадцать, у нее была мужская фигура, и она нанялась в большую бакалейную лавку в Рубе. Работа у нее так спорилась, что хозяин вскоре уволил двух других продавцов, а их жалованье отдал Гортензии, надеясь хорошо на этом сэкономить. Она работала за троих, чтобы оправдать свое повышение, и убеждала бакалейщика расширять дело. Он делал новые вложения, но в какой-то момент испугался собственной смелости и решил все продать. Семнадцатилетняя Гортензия получила эмансипацию, [17] Эмансипация (от лат. emancipatio) — объявление несовершеннолетнего полностью дееспособным. выкупила лавку и неустанными трудами превратила ее в самый посещаемый магазин города. Уже в 1873 году она торговала деликатесами и колониальными товарами, став предтечей Эдиара и Фошона. [18] Знаменитые гастрономические дома Франции.

Потом отец Гортензии разбился, упав с крыши, а мать тяжело заболела и слегла. Гортензия уже расплатилась с долгами — дело приносило ей хороший доход — и решила доставить бедной женщине последнюю радость: она положила в джутовый мешочек двенадцать золотых луидоров — все свои накопления! — и отнесла матери. Прикованная к постели вдова плотника зачарованно глядела на золото, не веря своим глазам.

— Оно твое, матушка, — сказала Гортензия. — Ты многим пожертвовала, чтобы мы не голодали.

На следующий день мать семейства, предчувствуя скорый конец, собрала вокруг себя своих тринадцать детей и объявила, что хочет, пока жива, раздать каждому причитающуюся долю наследства. Дети мамаши Лосфельд по одному подходили к ее постели за золотым луидором. Когда настал черед Гортензии, смиренно вставшей в самый конец очереди, мать громко и торжественно объявила:

— Ты — самая сильная, тебе я ничего не оставляю.