Всеволод Шахрай - Память

Я прекрасно помню свою первую деревянную кроватку, которой уже давно не существует, помню, как я лежу в ней и наблюдаю из-за её деревянных прутьев за раком, ползающем по комнате. Отец принёс его с рыбалки и выпустил на пол, чтобы показать нам с мамой. Я помню этого рака очень чётко, он и сейчас, как живой, ползает перед моими глазами, такой весь склизкий, тёмно-зелёный, словно его только что из болота вытащили. Впрочем, помню я его и мёртвого, румяного, красного, лежавшего на тарелке, на кухне.

В другой раз, я лежу в кроватке с высокой температурой и мама никак не может заставить меня выпить горькое лекарство. В конце концов, она растворяет таблетку в чашке сладкого чая, но я всё равно отказываюсь пить его. Тогда мама говорит, что это серьёзно, что я должен выпить, а иначе могу даже умереть. Помню, эта фраза действует моментально, я так перепуган, что тут же выпиваю чай, а он к тому же оказывается очень вкусным.

Вот что стало с кроваткой потом, я не помню. Не помню я, и как очутился здесь этот диван, обшитый зелёной тканью, и шифоньер, что стоит напротив, на дверце которого висит вымпел с изображением Диего Марадоны. В углу комнаты стоит небольшая тумбочка, сверху лежит проигрыватель пластинок, из динамиков доносится детская песенка в исполнении хора пионеров. Звуки музыки перемешиваются со звуками, проникающими в мою комнату через открытое окно. Слышны дети, собаки, птицы, качели, кузнечики, автомобили.

Я выглядываю на улицу. Среди всех ароматов, встретивших меня, выделяются запах одуванчика и жареной картошки, и последний, видимо, доносится из соседской квартиры, что расположилась этажом ниже. Во дворе играют дети, кидают резиновый мяч, ловят его, однако такая незатейливая игра вызывает почему-то бурное веселье. Самое странное, что абсолютно все дети молчат, лишь посматривая друг на друга. Молчат и смеются, кидают мяч, взгляд, ловят его и смеются, словно над тем, чего нельзя произнести вслух. Присмотревшись к одной девочке, к самой маленькой из собравшихся, я замечаю, что на ней нет трусов, а из всей одежды лишь грязная белая майка и короткая красная юбка. Я узнаю её. Этот, на вид четырёхлетний, ребёнок воспитывается родителями-алкоголиками, которые уже отдали большинство своих детей в интернат, а теперь, видимо, ждут, когда придут сроки и до следующего. Не удалось им избавится лишь от одного из сыновей, который родился умственно отсталым. Старший брат девочки сейчас тоже здесь. Он смеётся вместе со всеми и кажется громче всех, стоит лишь летнему ветерку задрать ткань красного цвета на теле его сестры. Тут же неподалёку смеются ещё совсем ничего не понимающие малыши сидящие в песочнице, смеются их мамы, спрятавшиеся в тень сирени, смеются прохожие, смеётся и сама девочка. В одной руке она сжимает морковь, успевая грызть её между делом, да так неаккуратно, что уже перепачкала всю свою улыбку оранжевым соком. Игла проигрывателя нащупывает новую песню.

Я отхожу от окна и останавливаю виниловый диск. Мне становится скучно, и я иду в зал посмотреть, что там делает отец.

Он спит на кресле перед включённым телевизором.

— В сегодняшнем матче хоккеистам «Мотора» придётся доказать, что предыдущий их проигрыш был не что иное, как случайность, — выводит комментатор с голубого экрана, — будем надеяться, что команда и главный тренер извлекли уроки из прошлого и провели работу над ошибками.

Я сажусь на пол, наблюдаю за действием, происходящим на ледовой площадке. Такое чувство, что и за мной кто-то наблюдает. Смотрю на отца — спит, в зеркале — никого, смотрю на стол, диван, стену и подоконник. На потолке замечаю, чёрную точку. Присматриваюсь — паук, загадочное существо, окружённое таинственной аурой. Я достаю из шкафа газету, сворачиваю её в рулон, хочу убить паука.

— Но, что мы видим? На скамейку для штрафников направляются два хоккеиста, и второй, видимо, за споры с арби, — обрывается голос комментатора на полуслове.

Отключают электричество.

Такая темнота, что не видно даже окна, чтобы посмотреть, день сейчас или ночь. Возможно, паук уже спускается ко мне по паутине. Я выбегаю из комнаты, в коридоре падаю на пол, пытаюсь отыскать хоть какую-нибудь обувь, но вижу в ящике паука, спрятавшегося за шнурок детского ботинка, — в одних носках выхожу в подъезд.

За мной следуют соседи из других квартир.

— У вас тоже света нет? — спрашивают сверху.

— Во всём квартале отключили, — отвечают снизу, — ладно хоть никто в лифте не застрял.

Я не хочу, чтобы они меня здесь видели, стоящего без носков, и когда я слышу приближающиеся шаги, прячусь за мусоропровод. Люди проходят мимо, не замечая меня, держа в руках свечу или фонарик.

Становится тихо, я сажусь на деревянный ящик для хранения картошки, чувствуя спиной холодную стену подъезда. Напротив меня дверь в чужую квартиру. Оттуда доносятся голоса.

— Ой, ой, ой! Позор! Да как ты мог? Я же мать твоя! — кричит женщина, по-видимому, наша соседка, тётя Маша.

— А что? Что? Ты чё? — слышен голос её сына Саши, пьяницы.

— Ай, ай, ай! Да неужели ты совсем перестал всё понимать, вот ведь она водка, какая грозная. Что делать? Что делать? Помогите кто-нибудь!

— Да ты что, сдурела, что ли? Что случилось то?

— А ты не понимаешь? Ведь ты, когда свет выключили, ко мне полез, и это к матери-то? Дальше что? Ой, ой, ой! Ай, ай, ай! — плачет тётя Маша.

— Нет, нет, не было, врёшь ты всё. Не было. Спал я. Это ты специально меня в сумасшедшие записываешь. В психушку засадить хочешь?

— Боже мой. За что горе такое?

— Ты куда собралась, ночь на дворе? — спрашивает Саша у матери, но не получает ответа на свой вопрос.

Я спрыгиваю с ящика и снова прячусь за мусоропровод. Слышно, как открывается дверь, но тут включается электричество, и я ещё успеваю увидеть женщину, что спускается вниз по лестнице в сером плаще.

Я выхожу из своего укрытия — надо возвращаться домой — но не успеваю я дойти до двери своей квартиры, как врезаюсь в широкую грудь мужчины. Это Саша, он тоже вышел в подъезд вслед за матерью.

— Быстрее все сюда, за мной, мне помощь нужна, — проговаривает он и тащит меня за собой в свою квартиру.

Мы оказываемся в его комнате.

— Давай двигай, — говорит мне Саша, пытаясь отодвинуть большой платяной шкаф от стены, посматривая одним глазом в образовывающуюся щель.

— Ну же, помоги! Он там! Видишь, вон он, давай двигай!