Воле Шойинка - Интерпретаторы

Привлекательны в романе та естественная человечность, тот интернационализм, которые побуждают автора оценивать людей не по цвету кожи, но по их человеческому и социальному облику. Равно привлекательны молодая англичанка Моника и ее мудрая африканская свекровь. Равно мерзки черные и белые рвачи и взяточники.

В размышлениях художника Колы и в описании его монументального полотна «Пантеон» Шойинка воплотил свои излюбленные мысли об искусстве. Его картина — символический образ того, как из изначального хаоса рождается Земля, новый мир. Кола воплощает это рождение через образы мифологии народа йоруба, через фигуры пантеона богов, как сам Шойинка делал это в пьесах и поэме. Особую роль играет среди них божество Радуги, означающей в трактовке Шойинки Мост, Звено, соединяющее Землю с небом, настоящее с будущим. Поэтому Кола отказывается от мысли писать фигуру Радуги с красивого, но ничтожного Ноя, труса, «отступника». Отступник не может стать Мостом, ведущим к будущему. Тема отступничества еще раз возникает в связи с журналистом Саго. Обозленный невозможностью быть независимым журналистом в продажной газете с иронически звучащим названием «Индепендент вьюпойнт» («Независимая точка зрения»), он опускается и, отвечая на цинизм окружающего мира такой же грубостью, создает полушутя, полувсерьез свою «философию» Voidancy. Слово это, произведенное от английского Void (пустота) и от глагола to void (опорожняться), обыграно в романе так, что это одновременно и «философия опорожнения» и философия пустоты. Акт дефекации приравнен к нирване курильщиков опиума. Но грубые, иронические бравады Саго — скорее опустошенность и бессилие, чем форма бунта.

Роман Шойинки — проза не только интеллектуальная, но и лирическая, это проза поэта. Сатирические эпизоды сменяются отрывками лирическими, написанными в ином, более сложном стилистическом ключе: распространенная сейчас в зарубежной прозе композиция подчеркивает субъективное ощущение времени, когда всплывающие воспоминания разных лет, включаясь в реальное действие, нарушают хронологическую последовательность. Ритмизованная проза неуловимо переходит порой в стихотворные строки. Этот лиризм особенно часто возникает в книге в связи с утонченным и поэтическим Эгбо, в любовных эпизодах.

В этих лирических оттенках прозы находит выражение особая атмосфера нравственной чистоты, поэтических человеческих отношений дружбы и товарищества, нежности и тонкости в любви, царящая в узком кругу «интерпретаторов». Но им, людям на грани юности и зрелости, мало противопоставить обществу свою нравственную чистоту. Атмосфера неудовлетворенности и какого-то томительного ожидания сгущается к концу романа до мучительной тоски. Тоски по настоящему делу. Тоски по настоящему действию.

- Этот звук выворачивает желудок, — бормотал Саго, заткнув уши, чтобы не слышать скрежета железных столиков о бетон. Дехайнва вдруг подпрыгнула, и голова Саго, лежавшая у нее на коленях, чуть не ударилась о стул. Руки Банделе, как всегда, изумляли. Одним движением он обхватил стулья и столик и сдвинул их ближе к стене. Танцующие убегали от хамелеоновых языков ливня, а злобный ветер хлестал их. Через мгновение остался только оркестр.

Бульканье продолжалось довольно долго, прежде чем Эгбо понял его смысл. Он с отвращением взглянул на протекший навес и выплеснул пиво в дождь:

— Жалость мне не нужна. Скажите богу, чтобы он не лил слезы в мое пиво.

Саго тер шею.

— Как ты подпрыгнула! Так можно сломать шею горилле!

— Я спасала прическу.

— Моя шея и ее прическа! Отчего ты не носишь парик? Это модно.

— Мне не нравится.

— Глядя на твою прическу, люди решат, что ты лысая.

Отделенный от ливня метровой бамбуковой перегородкой — «уют и интимность, посетите отдельные кабинеты клуба Камбана», — Эгбо смотрел, как его оскверненное пиво исчезает во вспененной луже.

— Выбор сделан. Жаловаться не на что.

Банделе вопросительно взглянул на него.

— Я говорю сам с собой да с этой болтливой лужей.

Два весла рассекали тихую воду, безмолвная борозда тянулась за лодкой между застывшими слезами мангров; воздух был мертв: они плыли туда, где из речной глади торчала старая ржавая пушка. Вместе с гниющими лодками возле берега она создавала впечатление старой, выцветшей фотографии. Гребцы задержали лодку у пушечного ствола. Опустив руку в воду, Эгбо смотрел в солоноватую тишь, в темную глубь, скрывавшую илистое дно. Он ушел в себя, на лице его было спокойствие.

— Наверно, вы догадались. Отец и мать утонули здесь.

Лодка двинулась дальше.

— Ваши китайские мудрецы, конечно, объявят, что это ложь. Как можно сказать, что отец и мать утонули здесь, когда сегодня вода не та, что была год назад или даже вчера. Или миг назад. Но дед мой отнюдь не философ. Он утопил здесь пушку, чтобы отметить место. Поэтому я говорю, что отец и мать погибли именно тут.

Никто не взглянул на него, никто не знал, что сказать. Из удалявшейся пушки вылез любопытный краб, вытянул к солнцу клешни и соскользнул со ствола, пробуравив в воде неслышную норку. Речные бычки цвета воды сновали в некогда гордых гнилых боевых лодках. Бесконечные своды мангров тянулись над головой, и Кола нарушил молчание:

— Эти мангры меня угнетают.

— Меня тоже, — ответил Эгбо. — Вода меня будет преследовать всю жизнь; я не люблю того, что пахнет смертью. Помню, когда-то в Ошогбо я лежал часами в роще Ошун и слушал, как плещутся волны. В них было что-то мирное, успокоительное. Я лежал там и ждал, что отец и мать выйдут из воды и заговорят. Я верил, что они стали водяными и когда-нибудь выйдут ко мне. Но роща Ошун всегда была серой, и я каждый вечер ходил на берег и слушал, как плещутся волны. — Он рассмеялся. — За это меня пороли. Опекуны решили, будто я стал поклоняться Ошун. Но что мне Ошун? — Он водил рукою в воде, свивая белесые водоросли.

Конечно, это длилось недолго, но каждый день я ждал темноты. Мне нравилось все притихшее, таинственное. Во время каникул я приходил туда с книгой. Позднее я стал забредать подальше, к старому подвесному мосту, где вода свободно бежала по камешкам и белому песку. И там было солнце. Там была и своя глубина, по крайней мере, когда я касался рукою кипящих вод, в которых дробилось открытое небо. Все было не так, как в роще, где мрак меня поглощал. Возле моста он ускользал, и его нужно было коснуться рукой, изогнутой, словно птица.

Ему стало досадно от воспоминаний и вдруг захотелось высказать все до конца и как можно понятней.

— Я хочу объяснить, отчего мое прошлое надо мною не властно. Со смерти родителей сюда я не возвращался. Разумеется, тетка меня привозила, чтобы дед знал, что я еще жив. В последний раз мне было четырнадцать. О, если бы это был вправду последний раз!