Воле Шойинка - Интерпретаторы

— Вы хотите меня оскорбить?

Остаток пути они провели в молчании. Голдер остановил машину у подъезда и с надеждой сказал:

— Ну так как?

— Что как?

— Приглашение остается в силе. Можете остановиться у меня когда угодно.

— Благодарю, но, откровенно говоря, вряд ли воспользуюсь.

— Из-за того, что я вам сказал?

— В сотый раз говорю вам, что могу за себя постоять.

Это всегда действовало, как пощечина.

— Ах да, я забыл, — и снова хихиканье недоноска, — вы такой большой, сильный. Большой молчаливый африканец.

Банделе открыл ему дверь,

— Это что, машина Джо Голдера?

— Да. Благодарю за переживания. От всей души.

— В чем дело?

— Сначала Петер, потом сборище отечественных выродков, потом этот Джо Голдер. Надеюсь, у тебя больше не будет сюрпризов.

— Понимаю. Боже, тебя надо было предупредить.

— Ничего. Видимо, журналисту надо пройти через все. Беда в том, что из этого ничего не пойдет в газету.

В доме Фашеи настало время обеда. Такие обеды были всегда непобедимым искушением для чревоугодника Банделе, ибо после семейных распрей мать Фашеи являла чудеса кулинарии. Что касается платы, она была невысокой, ибо Банделе не слушал того, чего не хотел слышать, в нужный момент произносил подходящие случаю звуки и все время принюхивался к ароматам, доносившимся с кухни.

Вышколенная Моника разлила выпивку и удалилась. Едва дверь закрылась, Фашеи припер Банделе к стенке.

— Ты все видел, не так ли? Ты видел, что произошло. Ты видел, как эта женщина меня опозорила.

Банделе развел руками.

— Ничего особенного. Никто не обратил внимания.

— Как ты можешь так говорить? Послушай, Банделе, ты всегда говоришь мне правду. Верно? А Кола, он ведь тоже был там? — Фашеи глядел на Колу, но обращался к Банделе. — Он был на приеме?

— Нет, — твердо сказал Кола.

— Разве он не был? Мог бы поклясться, что это он танцевал с Моникой после скандала.

— Нет, это был не я. — Кола повернулся к Эгбо.

— Я что-то не припоминаю там Колы, — сказал Банделе.

— Понимаешь, какая беда? Я хочу сказать, что все было бы в порядке вещей, если бы я женился на безграмотной девке, только чтобы хвастаться белой женой. Скажи мне честно, разве я такой?

Банделе пробормотал, что Моника о'кей.

— Понимаешь, как она меня ославила? Как будто она не знает простых правил этикета!

— Погоди, Фаш...

Но Фашеи перебил его:

— Ты не хочешь взглянуть на вещи с моей точки зрения... Минутку. — Он подошел к двери и прислушался. — Все в порядке, они с мамой разговаривают на кухне. Знаешь, что сказала ей жена профессора? Она сказала, что больше не потерпит Монику в своем доме.

— Ужасно, — пробормотал Банделе.

— Теперь ты меня понял? Так себя вести в приличном обществе. Почему? Иногда мне кажется, что Моника просто не уважает африканцев. Другого объяснения я не нахожу. Вела бы она себя так в доме белых? Если бы профессор был белым, вела бы она себя так же?

— Ты ходил к профессору? — спросил Банделе.

— Нет еще. Но надо пойти и извиниться. Конечно, сделанного не воротишь. Ты знаешь, что там был министр? Да и еще несколько важных особ. У Огвазора большие связи. Там было четыре президента компаний и несколько постоянных секретарей. После этого, Кола, карьера моя погублена.

— Да-да, разумеется.

— Давайте посмотрим правде в лицо. Университет — это только трамплин. Политика, бизнес, не говоря уже об иностранных фирмах, которым обязательно нужен директор-нигериец. Вы художник, Кола, но и вы понимаете, что все это средства для достижения цели.

Кола сделал вид, что не слышит.

— Всю ночь я не мог уснуть. Я так рад, что вы пришли. Мама прекрасный советчик — я съездил за ней с утра, — но по-настоящему можно поговорить только с людьми своего поколения. А мама слишком любит Монику. Она потакает ей во всем.

— Что же сказала мать?

— Пока ничего. Она говорит, что сначала хочет выслушать Монику. Как будто можно что-то прибавить!

— Пошли на балкон, Эгбо.

В гостиной остались Фашеи и Банделе. Эгбо шепнул:

— Не могу понять Банделе. Как он это выносит?

— И не говори.

— Вот уж не знал, что наткнусь на такое.

— А я знал — и в этом моя беда.

— Какая беда?

— Моника.

Эгбо посмотрел на него и покачал головой.

— Так. Цветочная пыльца летит по ветру.

— А ты разыскал ту девушку? — спросил в свою очередь Кола.

— Она исчезла. Я не предполагал, что каникулы начнутся так скоро.

— Никогда не думал, что увижу твое унижение, — улыбнулся Кола.

— Я сам не думал, — признал Эгбо. — Наверно, старею.

Облик университета изменился. Он наполнялся теперь более тихими, более упорядоченными звуками.

Участники конференции стройными группами переходили из здания в здание и возвращались в погрустневшие, обезлюдевшие общежития. Умолкли и студенческие газетки, убогие наросты на юности, соответственно именовавшие себя «Червь» и «Слизь», Они возмущали даже самых либеральных преподавателей, и те порой думали, что с таким же успехом могли бы читать лекции обезьянам в университетском зоопарке, Преследуя благие цели, чета Огвазоров терпеливо приглашала к себе нескольких студентов поблагонравней, и они просиживали диваны, в то время как хозяева надеялись привить аристократические манеры тем, кого еще можно спасти. Но гости возвращались к своим мимеографам, чтобы опять забрасывать грязью непогрешимых преподавателей и радоваться их инфарктам. Затем в деканате они униженно брали свои слова обратно и возвращались к студентам, хвалясь, как бросили вызов не только декану, но и всему совету. Тогда приглашались в гости более надежные люди, сыновья министров и других высокопоставленных нигерийцев. Но чай стыл в чашках, а бутерброды черствели, и Огвазор утешал супругу:

— Ну, что я тебе говорил? У этих мальчишек нет никакой культуры.

А «Слизь» снова текла, и «Червь» извивался, и издатели тщетно ждали репрессий, канонизации и славы во имя «свободы печати», надеясь на следующих выборах занять пост председателя студенческого союза. Но ректор уже не замечал их, а преподаватели оставались безразличными, и студенты оплакивали утрату «академического динамизма». И черные доски в аудиториях больше не были испещрены не только вычислениями, но и порнографическими рисунками и межеумочными остротами. На них не было больше следов непристойных сплетен, снабженных портретами, которые были по большей части школярским вымыслом или местью за то, что в их среде находились равные им студентки. Студенток же было так мало, что на каждое «да» приходилось по сотне «нет», отчего отвергнутые проклинали их высокомерие и непростительную заносчивость — и на досках вновь появлялись сплетни, мрачные диаграммы и насмешки; послабление и без того некрепких мозгов.