Алексей Варламов - Сплав

Река едва виднелась, они стояли облепленные туманом, от которого першило в горле, озябшие, невыспавшиеся и ошеломленные той переменой, что произошла с ними посреди этой тишины, и боялись вспугнуть ее неосторожным словом или даже движением. Солнце уже встало над лесом, но разбить туман оно было не в силах и светило сквозь него, как лучи кинопроектора в прокуренном зале. Верстов стал распаковывать вещи, а Анна подошла к берегу. Возле ее ног стремительно неслась прозрачная вода, в которой видны были камни, камешки, водоросли и быстро мелькавшие, похожие на собственные тени спины небольших темных рыбок. Кое-где валуны торчали из воды, и река недовольно их обтекала, пенясь и пускаясь в водовороты. Анна смотрела на все как зачарованная, притихшая, застывшая в оцепенении и разом позабывшая и о дороге, и о жутком поселке, и о пьяном трактористе, и вывел ее из этого блаженного оцепенения Верстов, который неслышно подкрался из-за спины и сердито сказал, чтобы она от него дальше чем на десять шагов не отходила.

Плот был уже наполовину готов, и Верстов поторапливал Анну с чаем. Он был раздражен и совершенно не походил на того человека, каким она знала его в городе. На ходу пил чай, на ходу курил и не смотрел в ее сторону. Но когда час спустя оранжевый надувной спасательный плот качался на воде и они погрузили на него все вещи, когда река уже совершенно очистилась от тумана и было видно на глаз, как она скатывается вниз, в окруженное горами пространство, которое им предстояло пересечь и которое казалось совершенно несоразмерным с похожим на детскую надувную игрушку суденышком, и оттого было жутко расставаться с землей и вступать на его прыгающую мягкую и податливую поверхность, тогда только Верстов успокоился, расслабился, заботливо усадил Анну на рюкзак, вручил ей весло, и на его небритом лице появилась детская улыбка — как будто именно эта неспокойная вода была его привычной стихией.

В тот день они плыли очень долго. По дороге им встретилось несколько деревень, и, когда они проплывали мимо, на них, подняв ладони ко лбу, смотрели полоскавшие белье бабы, что-то кричали мальчишки, пытавшиеся выудить хотя бы одну рыбинку, — но они плыли и плыли, не замечая ничего вокруг и чувствуя только неподвижное небо и остающиеся за взмахами весла берега. Иногда скалы отступали, и они видели небольшие полянки, на которых зеленела трава. Солнце светило пронзительно, но жары не было, и Анна получала необыкновенное удовольствие, ощущая, как работают руки. Но потом ей вдруг стало грустно при мысли о том, что эти берега и скалы никогда не повторятся, как не повторится ничто в жизни и очень быстро пройдет.

Анна поскользнулась на этой мимолетной и такой обыкновенной мысли и повлеклась вслед за ней в печальные раздумья о том, что ей уже немало лет и лучшие из них, должно быть, миновали — она не так красива, как прежде, не так здорова, и ей пристала пора обращать взгляд не в будущее, но в прошлое, жить не надеждами, но воспоминаниями. Она была удивительно красива в молодости и полна той самой прелестью, что привлекает мужчин, и все вокруг уверяли, что она создана для особенной жизни. Но красота не принесла ей счастья, и в ее чуткой памяти хранилось не так много вещей, которые бы хотелось вспоминать. Долгое время ей верилось: что-то лучшее, настоящее ждет ее впереди — но здесь, на реке, она почувствовала, что перелом уже произошел, и прожитая наполовину жизнь вдруг показалась Анне убогой.

Она наклонилась к воде, делая вид, что хочет пить, взглянула на уже начавшее увядать лицо, на глаза навернулись слезы, и в голове мелькнуло: как хорошо, что она сидит на носу и Верстов ее не видит. Потом она вспомнила об оставшихся в душном городе детях, о том, как, обманывая их бабку, свою мать, сказала, что уезжает в командировку, и эта ложь тягостным осадком легла на сердце. Солнечный, до рези пронзительный день померк и потерял очарование — Анну охватило уныние и захотелось домой.

Верстов ничего не замечал, он был весел и оживлен — дорогой несколько раз закидывал спиннинг, вытащил большую щуку и, когда они встали на красивом высоком берегу, чуть выше звонкого неумолчного переката, приготовил уху, а потом сбегал за остудившейся в речке водкой. Глядя на него, Анна тоже немного отвлеклась — она с удовольствием ела и с удовольствием, по-мужски опрокидывая металлические стопочки, пила водку, которую до этого терпеть не могла. Ей хотелось опьянеть в эту ночь. Ветер стих, горел жаркий костер, внизу шумела река, сияли звезды, потом полная луна выкатилась из-за горы и залила поляну, расчертив ее на свет и тени. Где-то в лесу ухала птица, и все было таинственно и немного страшно, но костер создавал ощущение безопасности. Однако, когда уха была съедена, а водка выпита и Верстов стал смотреть на Анну жадными глазами, женщине сделалось не по себе. Этот требовательный взгляд был ей понятен, и в конце концов как она предполагала их совместное проживание в одной палатке? — но почему-то здесь, на реке, среди скал, неба и воды, под тягостным светом луны и после всех смятенных дневных мыслей Анна окончательно поняла, что ей совершенно не нравится Верстов, никогда не нравился, а теперь стал и вовсе противен. И что ей вообще не нужен сейчас ни один мужчина и душа ее просит иного. Она пыталась мягко ему об этом сказать, но он не слушал ее и, пьяный, лез с поцелуями.

Она вдруг вспомнила парней на пустыре, где горел одинокий зловещий фонарь и лежали рядом, охраняя ее, собаки, и оттолкнула его:

— Не подходи ко мне!

На мгновение он остановился — сильный, возбужденный, уже почти не владеющий собой. Она не могла видеть в полумраке его глаз, но как будто догадывалась, что он смотрит на нее тем унижающим мужским взглядом, каким смотрят на женщину, которая по какой-то причине обязана уступить, и понимала, что отказать ему уже не сможет, примет это унижение до конца и сделает все, чего он только не потребует. Однако, выждав мгновение, как будто для того, чтобы продемонстрировать право обладать ею, Верстов усмехнулся, залез в мешок и отвернулся.

Она чувствовала свою перед ним вину; когда наутро он проснулся с хмельной головой и стал разводить костер, сказала не обиженным, но извиняющимся тоном:

— Я уеду из ближайшей деревни, — и подумала, что готова будет лечь с ним ночью, если так надо, — пусть даже этот раз будет единственным и последним.

Но никакой обиды или разочарования на лице Верстова Анна не увидела.

— До ближайшей деревни триста с лишним километров, — ответил он спокойно и стал сворачивать палатку.

Потянулись однообразные, похожие друг на друга дни — когда до сумерек они плыли, а вечером, наспех поужинав, ложились спать, чтобы с утра точно так же скоренько разогреть недоеденный невкусный ужин и снова плыть. Река уже не казалась Анне красивой, все эти высокие скалы и лесистые горы в действительности были на одно лицо. Зато было страшно и жалко смотреть на свои огрубевшие мозолистые руки, ощущать, как шелушится кожа на обветренном и загорелом лице, которому не помогали никакие кремы. Она чувствовала, что становится похожей на тех женщин, что ехали с нею в тракторе, а от Верстова только слышала команды — правым, левым, табань — и послушно все делала, похожая на натасканную собаку, так что иногда в голову закрадывалось: а может быть, зря она терзается, может быть, это и входило в его расчет — иметь при себе молчаливое и безропотное существо, похожее даже не на домашнее животное, требующее хотя бы заботы, а на радиоприемник, который можно включать или выключать когда заблагорассудится. Но каждый вечер, когда они ложились спать, ей было отчего-то стыдно, неловко…