Борис Тропин - Заносы

Они немного успокоились и повели меня послушать Антонова. Он читал «Житие Сергия Радонежского» подобно тому, как у нас на лито читают свои рассказы, только с большим чувством и время от времени прерываясь – вы только послушайте, как замечательно! – надеясь на соучастие в этом приобщении к забытым истокам. Но меня заранее предупредили, чтобы я чего не ляпнул, потому что у Михаила Ивановича сердце больное. И жизнь у него тяжелая. В заключении был, намекнули, но своих гонителей он, как истиный христианин, прощает.

«Трудно жить одному в лесу! – подумалось. – Голодно. А надо еще и медведя подкармливать. Шатун что ли? Медведи зимой спят. – И еще подумалось, – в какие дебри ни уйдет святой человек, везде его и люди и звери отыщут, потому как святость в миру – явление экстраординарное».

Смысл этих чтений был понятен – связать разрубленное время, традиции, восстановить преемственность культуры. Задача похвальная, но, боюсь, непосильная. Вместо этого устанавливалась явная связь коммунизма и православия. А может, просто проявлялась.

Я тоже попытался связать кое-что кое с чем в крохотной зарисовке о Льве Николаевиче Толстом и даже обсудил её на семинаре, после чего меня запретили, правда, пока в рамках одного литературного объединения.

И я перешел в другое.

Граф Лев Николаевич Толстой написал «Войну и мир», «Анну Каренину», «Воскресенье» и стал великим русским писателем.

Он помогал голодающим, любил детей, пахал землю и учил народ, как надо жить. Но народ так жить не хотел – паши да пиши! Это жизнь?! Не выпить, не закусить! Лев Николаевич был категорически против вина и мяса. Сам не пил, не ел и другим не велел – то есть не только учил, как некоторые, но и подавал пример собственным поведением. А народ все равно не слушался. В семье у Льва Николаевича тоже было не все гладко – домашние не всегда его понимали и не во всем слушались. С Церковью Лев Николаевич вообще рассорился в пух и прах. Попы его даже анафеме предали. Но и Ленин очень критиковал Толстого за непонимание классовой сути развития общества, и за «юродство во Христе». Но Толстой их не слушался, потому что даже Ленин Толстому не указ!

Иван Алексеевич Бунин в свою очередь тоже сильно критиковал Ленина, но Ленин вождь мирового пролетариата и вообще никого не слушался, потому что понимал: главное – взять власть в свои руки! Тогда все будут слушаться, а кто засомневался – на Соловки! Поэтому Бунин, хоть и лауреат Нобелевской премии, все равно Ленину не указ.

Видит Лев Николаевич – никто никого не слушается, пьют вино, едят мясо, безобразничают и собираются устроить революцию – разве можно с таким народом построить хорошую правильную жизнь, – расстроился, пошел, куда глаза глядят и умер.

Партия тоже учит хорошему, но никто не слушается – разве можно, говорят, с такой Партией построить коммунизм! И в свою очередь все, кому не лень, учат Партию, какой надо быть и что делать. Совсем народ обнаглел, думает Партия и конечно же не слушается. И хотя Народ и Партия давно махнули друг на друга руками, и живут кто как может, в глаза друг друга хвалят и называют великими. В этом Народ и Партия едины.

Партия призвала нас достойно встретить Первомай.

– Это правильно! – воодушевился Юра. – Хорошо напомнили.

– Что хорошего? – раздраженно завелся я. – Мне эти демонстрации уже остозвездили! Идешь как идиот с каким-нибудь дурацким лозунгом или портретом какого-нибудь мудака – люди на тебя смотрят и смеются!

– Какая еще демонстрация?! – удивился Юра. – Я тебе про Пасху говорю! Встретить надо по-божески! А призывы, видишь, как раз накануне опубликованы! Все правильно. Им же неудобно призывать Пасху праздновать, а народ у нас и так все понимает.

Слишком замысловато, подумалось, но я по сравнению с Юрой еще многого не понимаю. До сих пор удивляюсь тому, как резко он сменил религиозную ориентацию. Несколько раз допытывался о причинах, но вразумительного ответа так и не получил. А поскольку научно ущучить моего наставника в отношении птеродактиля не вышло, значит, и здесь может оказаться какой-то, неведомый мне смысл, и критиковать друга за такой поворит я не вправе. Юре лучше знать. Он имеет дело с невидимыми страшными силами, которые могут сделать нашу жизнь лучше или уничтожить ее вовсе. У нас любой верующим станет, обронил он как-то, рассказывая о светящемся радиоактивном озере. Жуть какая-то, а они, ничего, работают. Спирт помогает.

В общем, решили мы откликнуться на призыв Партии и Правительства и Пасху – светлый праздник Воскресения Христова встретить по-божески и с коммунистическим огоньком.

Начали встречать у Леши. Но когда мы к нему пришли, он уже встречал вместе со своей голубоглазой «домработницей». Потом «домработница» пошла домой, а мы трое отправились к старообрядцам на Преображенку. «Народ там солидный!» – похвалил Юра тамошних прихожан.

Остатки грязного снега жались по темным углам, когда мы три друга, изрядно поддатые и с бутылками коньяка по карманам вывалились из лешиной квартиры на улицу. Что интересно, одежду у нас шьют так, что бутылка водки или коньяка во внутренний карман влезает и сидит, как будто там и была, а шампанское – нет, как ни пихай! Поэтому мы его тогда и не уважали. А когда идешь на праздник и в руках у тебя ни плаката, ни портрета, ни знамени, а в кармане полная бутылка, то и настроение праздничное, и мысли масштабные, и разговоры не о том, можно ли совместить мясо и коммунизм.

Леша всегда был православным. Ни в экзистенциализм, ни к даосам его не заносило. И вообще, как я определил, заносы у него территориально-сексуального характера. В остальном он человек традиций.

Интеллигентно беседуя мы потихоньку приближались к месту празднования. Несмотря на разные веры, взгляды, партийность и пристрастия все трое время от времени останавливались в укромном месте и, не спеша как солидные люди по несколько глотков попивали коньяк, причем обязательно с тостом, и шли дальше. На подходе Леша произнес последний тост:

– Выпьем за летающего проповедника великой религии Даосизм – преддверия христианства! За птеродактиля!

– Хоть здесь-то, – вздохнул Юра, кивая на церковь, – не кощунствуй! За Православие и Святую Троицу!

Я расширил тост, предложив почтить всю мезозойскую культуру, Даосизм, Христианство, экзистенциализм, ну, и чтоб мне квартиру дали.

Допив остатки коньяка мы покидали бутылки на клок грязного снега и вошли в церковь.

Народу полно, и люди, действительно, в основном солидные, а поднос с пожертвованиями, торжественно плывший над головами, переполнен крупными купюрами. Время от времени он опорожнялся и снова плыл, и снова наполнялся. Мы, кстати, тоже бросили немного мелочи, вызывающе звякнувшей среди шелеста 10 и 25-рублевок. Несмотря на праздник, люди все были трезвыми. На наш взгляд. Какими были мы на их взгляд, сказать не берусь, но, похоже, последняя бутылка оказалась решающей, переполнившей чашу.