Д. Томас - Вкушая Павлову

Последнее письмо пришло от нее в тот самый день, когда гестаповцы нанесли нам визит; как раз тогда они попросили меня написать заявление о том, что с нами обращаются корректно, на это я заметил, что мог бы рекомендовать их кому угодно. Сабина писала мне, что приехала на несколько дней в Киев. Она вспомнила обо мне еще и потому, что встретила другую мою пациентку, каким-то образом связанную с Киевским оперным театром. Она думала, что мои уши сгорели бы со стыда. Тон письма был веселым, но ближе к концу словно прозвенела зловещая нота: Сабина сообщила, что трое ее братьев работают на фабрике по изготовлению мороженого. Это звучало вполне невинно; насколько мне известно, русские любят мороженое, но такое занятие для образованных людей было явно неподобающим, и я вспомнил сон Сабины, в котором мороженое было образом смерти. Ее младший брат однажды уронил в снег вафельный рожок, а их отец выпорол его так, что мальчик потерял сознание.

Хотя вполне вероятно, что я воспринял случайно оброненное замечание в столь зловещем свете из-за наших неприятных визитеров. Очень может быть, что ее братья и в самом деле счастливы, занимаясь изготовлением мороженого.

…Нет, конечно же, я не писал за Флисса письма к Минне! Когда их переписку опубликуют, ты убедишься, что эти письма подлинные. Еврейская шутка. Я, чувствуя ответственность перед семьей, просто читал их, когда они попадали ко мне!

…Или не читал. Кто может быть уверенным в том, что происходило в прошлом? Те события происходят в иных местах, в стране, где свирепствует цензура.

Кажется, я уже упоминал о проститутке, которая улеглась со мной у входа в парк. Много лет спустя я обнаружил, что она была вовсе не проституткой, а не кем иным, как императрицей Елизаветой. И я был не единственным ее «клиентом». Страдающая фамильным безумием (впрочем, все баварцы — сумасшедшие), она имела привычку шляться одна по городу, одетая в одно лишь платье на голое тело — без нижнего белья и чулок. Когда император спросил ее, какой подарок желала бы она получить на именины, она ответила: «Полностью оснащенную психушку».

Но такая психушка у нее уже была! Империю переполняли смерть и безумие. От разноцветной одежды Франца Иосифа отрывали кусок за куском. {59} 59 Выражение «разноцветная одежда» восходит к Библии; см. Бытие 37:3: «Израиль любил Иосифа более всех сыновей своих, потому что он был сын старости его; и сделал ему разноцветную одежду». Сначала его богатейшие провинции в Италии и Германии; потом его возлюбленная Елизавета, самая красивая женщина Европы, сходит с ума и почти перестает принимать гостей. Затем его единственный сын и наследник Рудольф в венском лесу, в охотничьем домике в Майерлинге, по взаимному уговору сразу после соития убивает себя и свою любовницу. {60}

«И чего тут можно было ждать? — говорит мама на своем безумном идише, вытирая глаза и хлюпая носом. — С папашей, который проводит по восемнадцать часов в сутки за письменным столом, словно какой-нибудь клерк, и с сумасшедшей мамашей. Нужно было ради сына держать себя в руках. Вот теперь пусть сходит с ума сколько угодно».

Какой-то псих или кто-то в этом роде в 1881 году во время спектакля «Сказки Гофмана» поджег театр «Ринг» — погибло четыреста человек. Я собирался пойти на этот спектакль со своей невестой Мартой, сестрой Анной и братом Марты, но что-то нам помешало. Здание оперного театра перестроили в фешенебельный многоквартирный дом, получивший название Suhnhaus, или Дом Искупления, и мы с Мартой поселились там после свадьбы. Арендная плата была мне не по карману, но я хотел показать, что не суеверен. По той же причине я запретил Марте зажигать свечи на шаббат в нашу первую брачную пятницу.

Я никогда не боялся смерти. Когда мой приятель, довольно несимпатичный молодой невролог Натан Вейсс, повесился по окончании короткого медового месяца, я немедленно поселился в его квартире. Ни тогда, ни позднее — в Доме Искупления — никаких призраков не появлялось.

Мои поначалу малочисленные пациенты иногда нервно принюхивались, ощущая запах дыма. Но это была только моя сигара. Это вовсе не значит, что я не верю в сверхъестественное — в моей жизни и такого было предостаточно.

Однажды в 1898 году во время сеанса самоанализа у меня в руках рассыпалась терракотовая фигурка Нефертити. Эта смерть самой красивой женщины Древнего Египта непостижимым образом внушила мне мысль, что умерла самая красивая женщина Европы наших дней. Елизавета совершала тогда одно из своих бесконечных и бесцельных путешествий. На следующий день мы узнали, что в Женеве ее застрелил какой-то анархист.

Чем больше рак смерти разъедал Вену, тем неистовей она танцевала, тем неистовей она еблась. (Бедный Шребер, который мечтал запихнуть голодную крысу в жопу своего папаши, одновременно считая, что обожает его, — трусливые издатели изъяли все «ебаться» и «жопа» из его воспоминаний.) Тем громче оркестр в Пратере {61} наяривал Штрауса под газовыми фонарями для припозднившихся любителей шнапса. В этом городе, где императрица была законченной истеричкой, страдавшей нарциссизмом и анорексией, нетрудно было принять решение стать психоаналитиком.

Пытаясь подобрать образ для умирающей Империи, я вижу червяка, который выпал из птичьего клюва и корчится в траве. Этот образ ассоциируется с Эммой Экштейн. Как-то раз я прогуливался по Пратеру, а она шла мне навстречу. Ее несколько обезображенное лицо (следствие недостаточной компетентности Флисса) с укоризной смотрело на меня. Она была со своей сестрой Терезой — политиком социалистического толка, одной из первых женщин-депутатов парламента. После взаимных приветствий фрейлейн Экштейн сказала, что хотела бы поговорить со мной наедине о своем больном (встав с кушетки для пациента в моем кабинете, она уселась на стул психоаналитика в своем). Ее сестра продолжила прогулку, а мы остались наедине.

Эмма вкратце рассказала о своем пациенте, а потом перешла к предмету, на самом деле ее интересовавшему: к Минне, отношения которой с Флиссом приближались к кульминации. По словам Эммы, Минна жестоко страдает; я должен использовать свое влияние на доктора Флисса и убедить его развестись с женой и признать Минну. Или хотя бы встретиться с ней.

— Он лишил ее невинности, — заявила она.

— Невинности? Это в тридцать-то четыре года? — Женщину (этого я не добавил), которая целый год почти каждый вечер дрочила Шенбергу.

— Да тут любой будет невинен рядом с такой гнусностью. Да он в сто раз сумасшедшее меня в худшие мои годы. Он просто должен развестись с женой.

— Никто не имеет права сказать должен такому гордому и почтенному семьянину, как он.