Д. Томас - Вкушая Павлову

Некоторое утешение я находил в дочерях — Матильде и Софи — и в эротических рисунках. Шли годы… Я смутно припоминаю русское стихотворение, которое мне читала однажды Лу Саломе: годы без божества, без вдохновения, без любви {77} ; но вот теперь это возвращается, как Одиссей к Пенелопе — застав всех врасплох.

Анна выбирается из-под меня и устраивается сверху. Ее груди раскачиваются, они в мелких морщинках; кожа под правым ухом лиловато-синяя, вся в складочках и пронизана сосудами; мне кажется, что ее подбородок выдвигается вперед, когда она с усилием насаживается на меня, наваливается, стараясь в то же время удержать меня в себе. Раз я действительно выскальзываю из нее, и тогда она рукой нащупывает меня и водит мной, пока я снова не попадаю внутрь. Лицо у нее красное, в складках — неожиданно она выглядит старой. Это не имеет значения. Я жалею только об одном: когда она состарится по-настоящему, меня уже не будет в живых, чтобы показать ей, что я по-прежнему влюблен в нее…

Жизнь, к которой прежде я относился с полным безразличием, внезапно кажется мне бесценным сокровищем. А вдруг я завтра умру, не изведав до конца этого наслаждения? Мне невыносима мысль о том, что Анна снова выйдет замуж — возможно, за своего ровесника или кого-нибудь помоложе; за кого-нибудь вроде Кофмана — и отдаст ему все это; его будет доводить до безумия своими поцелуями, его пенис будет обхватывать своими упоительными губами и засасывать в себя; и страсть ее будет сильнее, чем теперь, потому что он моложе меня и в нем больше мужской силы…

Прочтенная часть «Строго конфиденциально»встревожила меня, но в то же время восхитила. Вот ведь бестия — взять и влезть в шкуру Марты! А как ловко использовала мое юношеское фрайбергское увлечение — вывела из него, что я мог бы жениться на собственной дочери! Помнится, я рассказывал ей о Гизеле в кафе у фонтана Треви — мы присели отдохнуть после утомительного путешествия по отупляющей жаре. Она жадно слушала мой рассказ. Тоска в моих глазах, вероятно, радовала ее, ибо доказывала, что ее матери заведомо не под силу удовлетворить мои фантазии. Это было в тот день, когда у меня случилось кровотечение, и я забрызгал кровью белое платье Анны. Наверно, именно тогда у нее и возникло предчувствие, что нам с ней не долго осталось быть вместе.

Мне кажется — но, вероятно, только задним числом, — что, очнувшись от своих романтических воспоминаний, я физически ощутил ее чувства. Я вижу ее руки, переплетенные у подбородка, локти, упирающиеся в стол, глаза, устремленные на меня, — нежные, сочувственные, такие же черные, как ее подстриженные под мальчика волосы; мимо нас медленно проплывают фигуры людей, клочья облаков в жарком мареве: трепетный миг умиротворения в наших отношениях, еще более трепетные чувства, чем те, что я испытал к отцу на Акрополе.

Я перестал читать ее фантазии — меня обуяло чувство вины за то, что сую свой нос туда, куда она меня не звала; чтиво это вообще-то попахивало порнографией. Интересно, откуда она взяла столь живое и реалистичное описание того, как немолодая женщина скачет верхом на своем любовнике? От своей обожаемой и обожающей учительницы — от Эльзе? От фрау Зелленки? Или добавила его позже, когда подружилась с миссис Розенфельд и миссис Берлингем? Этот вопрос меня беспокоил; но кроме того, я, наверное, и боялся — боялся того, что может обнаружиться, когда стану выяснять, сколько ей известно о подробностях моего брака. Дети не знают ничего и в то же время знают все. Она могла знать даже больше того, что знал я.

К чему бы я ни обратился, кроме вины и страха, — все попахивает предательством. Вот, скажем, Анна, моя сиделка и заботливая спутница в Риме, которая делала вид, что поглощена исключительно сегодняшней реальностью (иначе говоря, созерцанием вместе со мной римских древностей), а на самом деле ее мозг был целиком занят этими фантазиями; фантазиями, совершенно очевидно, основанными на событиях, которые происходили в начале войны в нашем доме и о которых она знала или догадывалась. Ей не терпелось сбежать от меня в свою гостиничную спальню. А там она пробовала быть мной. Я чувствовал, что этой попыткой «влезть в мою шкуру» она меня предает.

Итак, я прекратил чтение, бегло пролистав оставшиеся страницы — их было около пятидесяти. Кофман, как я понял, был главным действующим лицом. Анна отправила Фрейдов и Кофманов отдохнуть в Неаполь. Но тут выясняется, что у Анны была тайная интрижка с Кофманом еще до его дня рождения. В сцене извержения Везувия есть намеки на Нее, а мне в вулканическом пламени видится грандиозное возрождение моей мужской силы. Но есть и сны (типичные для нее), в которых убийство, смерть, избиения. Я прочел эти фрагменты без особого интереса; они промелькнули передо мной, как сценки в окне мчащегося поезда перед глазами грезящего наяву пассажира. В 1934 году, когда я виновато укладываю этот рассказ в папку Анны, я уже стар и болен, а мое либидо давным-давно угасло.

Марта тоже состарилась. Вообще-то она была старой почти все время нашего брака. Я негодую на то, что впустую были потрачены годы нашей молодости, которую мы в основном провели порознь. Молодым надо разрешать свободно совокупляться. Но она была строгих нравов: поцелуй — пожалуйста, а больше ни-ни. Сейчас кажется нелепым, что я был чудовищно ревнив; чуть не вызвал на дуэль одного музыканта; даже ее братца Эли ненавидел за то, что тот держался к ней слишком близко. Несомненно, я любил ее больше, чем она меня. Почему это меня не насторожило?

Когда в двадцать пять мы наконец поженились, она еще цвела — доцветала. К тридцати годам, родив нашего третьего ребенка, Эрнста, она выглядела дамой среднего возраста; и была тем вполне счастлива. Не думаю, что виной тому только вынашивание, рождение и воспитание детей: она всегда хотела быть дамой среднего возраста или старухой. У Минны вообще не было детей, но то же самое случилось и с ней. Внешность у Минны была самая заурядная. А гляди-ка ты — поверила, что Флисс (а он при всем своем малом росте и тщедушии был довольно красив) мог ее возжелать!.. И Марта очень скоро стала такой же заурядной. Заурядной и степенной. Она считала, что моя работа — порнография. Если бы в те трудные, долгие четыре года, когда я, как ребенка, вынашивал психоанализ, не шел со мной одной дорогой мой верный друг Флисс, я бы просто спятил.

Не Эрнст — помнится, третьим был Оливер.

И только однажды, когда ей было уже за пятьдесят, на несколько месяцев к Марте, как правильно угадала Анна, чудесным образом вернулось ее девичье цветение. Если хватит времени, я расскажу вам, что же произошло на самом деле. Но теперь, в тридцать четвертом году, пораженная раком челюсть делает мою жизнь почти невыносимой. Я читал фантазии Анны сколько смог и выведен из равновесия: причина тому — секс! А еще — память о былом вожделении. И Кэт {78} должна появиться; я чувствую запах ее крепких египетских сигарет: Кэт, моя американская поэтесса.