Д. Томас - Вкушая Павлову

— Он ведь сказал «нет», не хочет он меня, — сказала она, — и при этом он был пьян, а что у пьяного на языке, то у трезвого на уме. Так что должна тебе заметить, ты ошибся. Что, нет?

Вместо ответа я спросил, долго ли он еще оставался, после того как я выключился.

Он ушел буквально через несколько минут, ответила она. Она была расстроена и извинилась перед Бауэром, потому что дело выглядело так, будто я ему ее предлагал. Она была очень зла на меня. Я еще раз извинился.

Она замкнулась в себе. Считает, что отныне мы потеряли дружбу Бауэра; она сомневается, захочет ли он еще у нас появиться. Ведь я же сам пригласил его для разрешения какой-то там психологической проблемы, а потом взял да и оскорбил! Очевидно, это входило в мои намерения!

Она спит в своей прежней спальне.

От ее холодного раздражения еще больше чувствую себя потерянным ребенком. Хожу за ней по пятам, что еще сильнее выводит ее из себя. Не преувеличиваю: не могу думать ни о чем, кроме нее. Чувствую себя гораздо хуже, чем во время нашей юности, когда впервые в нее влюбился. Не свожу с нее глаз, исполненных навязчивого желания (которое она не удовлетворит) и страха (от непонимания того, что же произошло). Я знаю, что это своего рода нервный срыв, и отменяю все деловые встречи. Мои пациенты на время переданы другим психоаналитикам. Начал работать над эссе «Траур и меланхолия», но дело не движется.

Марта была права — Бауэр не появляется.

Я посоветовался с Лу. Она, как всегда, глубоко сочувствует и в меру сил утешает меня.

— Это пытка, фрау Лу, — говорю я. — Но я бы ни за что не хотел лишиться этого чувства. Это не просто либидо; я впервые узнал, что значит любить. Она излучает какую-то ауру.

— Она действительно выглядит моложе и свежее, — соглашается фрау Лу.

— Я всегда говорил, что показателем здоровья является способность любить и способность работать. Я обнаружил в себе первую, но за счет второй!

— Вторая вернется.

— Надеюсь. Но как чудесно узнать, что я умею любить.

Она улыбнулась с тихой грустью. Возможно, в ней говорила ревность.

— Еще мне кажется, что в ней есть изрядная доля самолюбования. — Лу тяжело вздохнула. — А ваша способность любить — это всего лишь желание трахаться. Вот и все дела. — Она широко развела руки, а потом соединила их внизу живота. — Для нас, женщин, все начинается где угодно, а кончается здесь. Для вас, мужчин, все начинается здесь, а кончается где угодно. — Она снова широко развела руки.

Марту раздражало мое постоянное внимание, и она выразила свое раздражение грубым словом, за использование которого в свое время сама сурово отчитала маленького Мартина. Она сказала, что не возражает, если я оставлю ее на недельку-другую, уеду куда-нибудь с Минной. Мы с Минной отправились в Гастайн. Минна попробовала утешить меня физически среди этого великолепия снежных вершин, но тут оказалось, что я, как и Филипп Бауэр, страдаю импотенцией. Она пыталась казаться участливой, но я видел, что она разочарована. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем, кроме Марты, Марты, Марты.

Когда мы вернулись в Вену, Марта вся сияла и встретила меня с радостью. Поздно вечером она заявилась ко мне в кабинет во всеоружии: с бутылкой шампанского и двумя бокалами.

— Я подумала, что твое возвращение надо бы отметить, — сказала она, поцеловав меня в щеку и погладив по плечу.

Да (в ответ на мой неизбежный и взволнованный вопрос), она встречалась с Филиппом. Они все уладили. Инцидент исчерпан. Но она должна сделать маленькое признание. После того как я обвинил Филиппа в том, что он хочет с ней переспать, он вовсе не ушел «буквально через несколько минут», как она говорила. Она плакала, и этот нахал решил, что она расстроилась из-за того, что он сказал мне, будто не хочет ее. «Но я хочу, хочу!» — выпалил он. Хотеть-то он хотел, только вот не мог. И причиной тому была не одна лишь его импотенция, но и чувство чести. Дружба с нами обоими, долг по отношению к жене, которая с таким трудом оправлялась от рака.

— Он меня поцеловал, — сказала она. — Я ждала подходящего момента, чтобы тебе рассказать.

Ее слова испугали и возбудили меня.

— Это было необыкновенно приятно. Видишь ли, меня впервые после нашей женитьбы поцеловал кто-то другой. Но когда мы встретились на прошлой неделе, то все уладили. Мы согласились, что поцелуй был очень приятен нам обоим; вероятно, мы бы все же улеглись в постель, если бы не существовало тебя, Кете, Анны, Иды и всех прочих. Но вы существуете. Поэтому все должно быть открыто. Может быть, мы будем слегка флиртовать, но не более того.

Пока я переваривал все это, она застенчиво произнесла:

— Я тут написала парочку стихотворений. Мне бы хотелось, чтобы ты их прочитал. Они в нашей спальне.

Я потащился за ней наверх по лестнице. Минна и Анна уже легли и потушили свет. Вытащив несколько листков из ящика письменного стола, Марта вручила их мне и сказала:

— Это первые стихи, что я написала с тех пор, как ребенком жила у Паппенхеймов. Они заставляли меня писать, потому что принадлежали к роду Гейне. Ну, моим стихам до Гейне далеко. Так, ерунда.

Я прочел. Это были любовные стихи. Явно посвященные Филиппу. Она начала раздеваться. Я читал их, стараясь унять дрожь в пальцах и не смотреть на нее. В одном, сравнивая себя с карфагенской царицей Дидоной, она говорила, что вся ее жизнь была поиском любви — любви не выдуманной, а настоящей. Но вот ее возлюбленный Эней, сославшись на долг, уходит в открытое море. А как же быть с ее чувствами? Они что — не в счет?

— Хорошие стихи, — неуверенно сказал я.

Не поверив мне, она скорчила гримасу.

— Ты все еще ищешь любви? — обиженным голосом спросил я.

— Господи, ты же знаешь, художники всегда преувеличивают. Ничего я не ищу, нет. Конечно, нет.

Она пришла в мои объятия, и мы занялись любовью. В экстазе наслаждения она приоткрыла рот, обнажив зубы — то ли хищница, то ли жертва. Мы любили друг друга до рассвета. Я лил ей в вульву шампанское и пил его. Я чувствовал, как покидаю свое тело и душу и вливаюсь в ее. Больше не было ни Марти, ни Зиги. Я начал парить над нами обоими. И тут вспомнил о выразительном жесте Лу.

Потом мы тихо лежали друг подле друга, держась за руки, и разговаривали. Говорила в основном она. Ей хотелось страсти. В начале нашего брака она была слишком стыдлива; потом пошли дети. Она была неплохой hausfrau [13].

— Но в июне прошлого года Минна мне кое в чем призналась, и я почувствовала себя ужасно обделенной. Это было в день ее рождения. Ей исполнялось пятьдесят, и она пребывала в унынии. Она показала мне несколько писем от Флисса. Моя бедная Минна! Она хотела показать мне, что воистину познала страсть и самозабвенную любовь. И, наверно, хотела себе самой напомнить об этом. Я знаю — ты об этом знал, и не упрекаю за то, что ты хранил ее тайну; она сама должна была решить, рассказать мне или нет. Меня потрясло, что у Флисса были такие чувства. Мне он всегда казался таким чопорным. Слава богу, Зиги, твои письма ко мне были нежными, но ничего подобного ты мне никогда не писал.