Д. Томас - Вкушая Павлову

Она не донесла чашку до рта, взгляд ее устремился куда-то мимо меня.

— Думаю, что это было бы не очень мудро. Честно говоря, мне кажется, что фрау профессорша слишком сильно всколыхнула его сексуальные чувства; но он человек чести — лучше поздно, чем никогда, — и не способен их удовлетворить. Он решил, что лучше ему больше с ней не видеться. Ради мамы.

— Ну хорошо, честь свою он сохранил, и теперь, наверно, вполне счастлив? — Мой вопрос был исполнен иронии.

— Нет!

— То-то и оно! Мы устраиваем столько шума и бесполезной суеты вокруг секса. У моей жены вот-вот начнется менопауза; она распалилась, как девушка на пороге половой зрелости. Ваш отец хотел ее, она хотела его. Предположим, пару раз они бы переспали. Ну и что — конец света от этого бы не наступил.

Она опустила глаза и коснулась лежавшего рядом с ней на софе молитвенника в черной обложке с белым крестом. Ида обратилась в христианство вскоре после замужества: от одного абсурда она перешла к другому, еще более абсурдному! С твердолобостью мятежника она из всего ассортимента выбрала то, к чему питало пристрастие меньшинство, — лютеранство.

— Это на самом деле помогло бы вашему отцу, излечило бы его, — сказал я. Когда она услышала это, у нее глаза раскрылись от изумления.

— Мать наверняка никуда не пойдет, — пробормотала она. — Ее это просто убило — и как раз когда она начала снова доверять ему…

— Убедите ее в том, что человек не должен отступать перед своими демонами; и пусть она не сомневается: мы — всего лишь скучная пожилая буржуазная пара. Самое большее, чем она рискует, так это час умеренной скуки!

— Я попробую.

Заглядывая Анне через плечо, я вижу — она пишет своей подруге Дороти в Нью-Йорк. «Очень хочу тебя увидеть, но умоляю не пускаться в это рискованное путешествие, — пишет она. — Не могу не думать о том, что случилось с „Лузитанией“ во время Великой войны. И вообще, ты будешь во мне разочарована. Мне кажется, что жизнь — это только домик в деревне, куда я приехала отдохнуть. Раньше мне думалось, что я — бродячий индийский монах, принадлежащий к нездешнему миру. А теперь я это знаю наверняка. Мое место — рядом с ним…»

Я тронут преданностью Анны, но и обеспокоен.

Судьбе было угодно, чтобы после моего визита к фрау Иде меня посетила Марта, к которой снова вернулась ее активность — та же, что за несколько месяцев до этого. Она объявила мне, что больше не думает о Бауэре. Взгромоздившись на меня, она пустилась вскачь, ее обвисшие груди бешено заплясали; потом, переведя дыхание, она изрекла, что иногда для разнообразия неплохо побыть в роли мужчины!

Я возликовал.

Распечатав письмо Иды с приглашением на совместный обед с ее родителями, я поначалу хотел бросить его в мусорную корзину. Я больше не нуждался в Бауэре. Но потом перед моим мысленным взором возник его яркий образ, и я решил, что соскучился по нему. Я понес приглашение к Марте. Она прочла его с показным равнодушием, но удовольствия скрыть не смогла:

— Так он соскучился! И заставил дочь нас пригласить! Ну и что, мы пойдем? Или проучим его отказом?

— Желание такое есть.

— Согласна. С другой стороны, у тебя репутация человека, который вечно ссорится со своими друзьями и коллегами мужского пола.

Я пожал плечами:

— Да, пожалуй, мы могли бы сходить к фрау Иде. Ведь все это уже быльем поросло.

— Я тоже так думаю. — Внезапно лицо ее засияло. — Слава богу, Зиги, что желания вернулись ко мне до того, как пришло это приглашение. Иначе ты мог бы подумать…

— Да, мог бы, — сухо сказал я.

— Надо его пожалеть, — сказала она. — Наш флирт, возможно, был для него последним… — Она развела руки, не закончив фразу.

— Да. Может быть, тебе стоило отдать ему один из рисунков, который я когда-то сделал с тебя.

Она покраснела:

— Я отдала.

— Отдала?

— Я подумала, из-за одного ты не будешь переживать. Ведь теперь у тебя есть я. Ты же не будешь завидовать ему из-за этого рисунка?

— Нет. Бедняга. Знаешь, Марти, он мастурбирует, глядя на него.

— И что с того? — Она пожала плечами.

— Да — что с того!

Да, и еще он видел, как она писает, сказала она. Не то чтобы действительно видел; это было в тот вечер, когда он выгуливал собаку в парке и они случайно встретились. Было холодно, и она просто больше не могла терпеть… Они посмеялись; он сделал вид, что отворачивается, но не отвернулся; так или иначе, но было темно, и поэтому он не смог бы ничего увидеть, или почти ничего. А она подумала про себя: наверное, Флисс был бы не прочь посмотреть, как это делает Минна…

Я позвонил фрау Иде и сообщил, что мы принимаем ее приглашение.

— Если погода позволит, — сказала она, — мы расположимся в саду.

— Это будет очень мило.

— Надеюсь, атмосфера не будет напряженной. У меня все еще сомнения; папа никак не мог решиться, пришлось надавить на него. Хотя он скучает без вас — обоих. Но проблема тем не менее остается… вы знаете.

— Знаю. Влечение, — проговорил я.

— И мама может уйти в себя.

— Нам тоже будет нелегко. Но я прихвачу одну вещь, которая должна помочь.

Все две недели, предшествовавшие нашему мероприятию, Марта была холодна и держалась особняком. Ничего личного, сказала она, просто нервы.

Очень легко могу предсказать реакцию фрейдистов на эту книгу. Будучи благодарными за откровения по поводу Эмануила и происхождения Марты, поскольку они якобы проливают свет на мои романтические представления об индустриальной Англии и открытие эдипова комплекса, эти люди откажутся поверить, что я мог вести себя так ребячески, так сверхэмоционально, так непоследовательно, как вел себя Фрейд, изображенный мной в эпизоде с Бауэром. Если только я не бредил под воздействием морфия, то пытался изобразить некоторые из своих психических особенностей, в частности мазохизм, и изобрел для этого символическое действие.

Они укажут на то, что «Леонардо», по моему же признанию, был чем-то вроде романа; поэтому, когда я обнаружил, что в переводе вместо сокола ошибочно стоял ястреб, то даже не позаботился о том, чтобы исправить свой текст. {118} Точно так же я пожелал назвать свою последнюю работу, «Моисей и монотеизм» {119} , историческим романом. Моисей-египтянин! Принесенный в жертву его последователями! Господи Иисусе!..

(Что касается той книги, то я получил настоящее удовольствие оттого, что написал нечто обидное для большинства евреев; представляя себе их физиономии, когда они будут это читать, я почти забывал о мучившей меня боли.)

Диагноз будет таков: в своих «мемуарах» я в беллетристической, напыщенной манере сообщаю читателю, что моя жизнь с Мартой была не такой уж гладкой и я ни в коей мере не оставался слеп к ее абсолютной заурядности, которая тем не менее совершенно невероятным образом не помешала ей оставаться самой собой.