Александр Трапезников - Высший свет

— А мы с тобой в роли сквозняка, — кивнул Режиссёр. — Я понимаю, о чём ты говоришь. Гений, даже просто талант — это одиночество во всём. Но монахи хоть кому-то молятся. А ты? Хотел рассказать об этой женщине, но не сказал о ней ни слова. Наверное, ты действительно никого и никогда не любил. Вот уж о ком бы я стал делать фильм, так это о тебе.

— Только после моей смерти, — усмехнулся Продюсер. — Чтобы не выдумывать финал. А эпитафию ты уже знаешь.

Некоторое время они сидели молча. Странно было видеть на немом экране пляшущих человечков. Словно это было окно в другой, параллельный мир. В иную жизнь.

— Так что же та женщина? — напомнил Режиссёр.

Продюсер пожал плечами, словно ему это было уже совершенно неинтересно.

— Всё как обычно, — ответил наконец он. — Мы развелись, она вышла за моего двоюродного брата. Конечно, он любил её гораздо сильнее меня. Они счастливы. И я этому только рад.

— И это всё? — спросил Режиссёр, решившись на ещё один глоток коньяка. Он действительно был хорошим профессионалом в своем деле. — Может быть, у тебя дочь осталась?

— Пошёл вон, — сказал Продюсер, ломая мундштук. — Не будет у тебя обо мне никакого фильма.

Ночная Москва может быть опасной и жестокой, но она прекрасна именно в эти часы, особенно летом, когда на безлюдных прохладных улицах стоит гулкая тишина и город кажется не пустым, а завороженным: словно он очнётся ещё через много-много лет, и оживут купцы и мастеровые, чиновники и мещане, солдаты и диаконы, цари и бояре и сам Даниил Московский, истинный Хозяин столицы. А пока по городу, по Крымскому мосту, идут три человека. Один слегка прихрамывает, другой снимает на кинокамеру, девушка читает вслух стихи. Внизу проплывает кораблик с яркими огоньками, там звучит негромкая музыка и кто-то машет рукой. От воды веет свежестью, волны лениво бьются о каменные берега реки. Теплые потоки воздуха омывают лицо. Скоро, как всегда внезапно, наступит, полыхнет рассвет. Даже не заметишь, как всё кончилось и начинается что-то новое…

— А вот ещё одно, тоже Бунина, — сказала Катя. — Слушайте:

— Ничего, — согласился Алесь. — Но это всё лирика, а я её не очень. Мне у него больше нравится «Алёнушка», я его даже своим ученикам читал. Оно какое-то наше, белорусское. Вот, оцени:

— Скверный из тебя был педагог! — фыркнула Катя. — А ты чего хромаешь?

— Да собака эта, будь она неладна… Не пойму.

— Утром надо сходить к врачу. Хотя зачем идти? У меня же мама сама доктор.

— Ни за что. Стану я ей показывать свою ногу! Это не политкорректно.

— Силой заставим, — пообещала Катя.

— Ты лучше ещё что-нибудь почитай. У тебя это здорово получается. Выразительно.

Маявшийся вблизи Оператор вставил свое слово:

— Вы меня уже перекормили вашими стихами.

— А ты, тень, не подслушивай, — строго отозвался Алесь. — И вообще, отойди на пять метров. Не пересекай границу света и тьмы.

Оператор некоторое время обиженно пыхтел, а потом его словно прорвало:

— Да меня Колей зовут! Ладно, не по правилам это, не должен я вступать с вами в личный контакт, но что я — не человек, что ли? Никакая не тень. И пусть они все катятся к Нельсону Манделе в Караганду!

Он ещё кое-чего добавил, но Катя уже отошла в сторонку и закрыла уши.

— Вот это по-нашему, — похвалил Алесь. — Видно, и тебя достали в этом обдолбанном телеящике?

— А куда деваться-то? Другую работу не найти. Бандитские пьянки снимать, что ли? Ещё хуже. Так вот и живем. Дерьмо это кушаем, вместе со всеми. А я ВГИК заканчивал… Но сегодня — действительно — какая-то волшебная ночь. И ни одного зверя на улице не встретилось. Словно Господь бережет.

— А может, и бережет.

— Я к тому, что славные вы ребята. И хорошо, что мне не надо снимать всякую пакость. Сыт уже по горло. Но просто вам всё равно не победить. Там всё давно решено, заранее. Честно говоря, даже жалко.

— А ты, Коля, не расстраивайся раньше времени, я уже победил, — сказал Алесь и позвал: — Алёнушка!.. Тьфу, Катя! Можешь открыть ушки, он уже выговорился, отвел душу. Хочу сделать тебе один презент, на память. Завтра я всё равно уеду. Но если…

Он достал из кармана колечко с бирюзовым камешком и протянул девушке. Неловко, едва не уронил.

— Спасибо, — сказала она. — А что — «если»?

— Если ты его будешь носить и не выбросишь, я вернусь. Это пярсцёнак для шыпшыны. Знаешь, на какой цветок ты похожа?

— Попробую угадать. Пярсцёнак — это перстенёк. А шыпшына…

— Это шиповник. Он бывает колючим, как кактус, но горит, словно ночной огонек.

— Шыпшына, — повторила Катя и засмеялась. Колечко оказалось на её безымянном пальце.

— Шыпшына, — пробормотал и Коля-оператор. И тоже заулыбался, даже позабыв включить камеру.

Никто не слышал, как тихо скрипнула, отворившись, дверь. Кроме лабрадора, но тот лишь повел ухом, вильнул для приличия хвостом, ткнулся носом в колени и плюхнулся обратно на подстилку с чувством выполненного собачьего долга. Электрический свет можно было не зажигать — из-за темного массива леса со стороны Лосиного острова поднималось красное зарево.

— Чай? — прошептала Катя.

— Кофе, — отозвался Алесь. — Желательно с коньяком.

— Мне тоже, — сказал оператор Коля. И прислушался. — А чего это у вас дом трясется? Подземные толчки, что ли?

— А это дедушка иногда похрапывает. Не в полную силу, — ответила хозяйка.

Через час, когда уже совсем рассвело, можно было наблюдать следующую картину. На кухонном диванчике, укрывшись пледом, сидя спала Катя, воспользовавшись плечом Алеся как подушкой. Не слишком удобной, но надежной. Оператор устроился на собачьем коврике, рядом с лабрадором, и храпел не меньше дедушки. Алесь то ли дремал, то ли бодрствовал, глаза его были полуоткрыты. Так бывает, когда человек настолько погружен в свои мысли, что уже исчезает из реального мира, витает где-то в облаках, в ином, высшем свете. Порою он глуповато улыбался, а иногда лицо его становилось суровым и непреклонным, как у древнелитовского рыцаря. И он не шевелился, опасаясь разбудить Катю, которая так сладко и безмятежно спала. Даже когда на кухню вошла Мама, Алесь не шелохнулся, лишь поднял на неё взгляд.