Альфредо Конде - Человек-волк

Бастида также добавил, что лишь в случае необходимости пересмотра окончательного приговора или возникновения надобности представить отчет правительству Ее Величества он, возможно, сочтет целесообразным расширить круг своих идей и добавить некоторые важные размышления, и в таком случае Ваше Превосходительство поступит так, как сочтет нужным. Да будет так, и да будет удостоверено, что сие в точности соответствует словам того, кто изволил запечатлеть свою подпись под ними, прокурор Бастида, да хранит его Бог.

Узнав об этом, мой адвокат был вне себя от радости. Я же предпочел занять выжидательную позицию, проявляя благоразумие, если выражаться юридическим языком, который постепенно становился для меня родным; мне не верилось, что такое счастье возможно. Вмешательство королевы было в мою пользу! А прокурор ничего об этом не знал! Нельзя было придумать ничего более благоприятного для моих целей. Руа Фигероа даже схватил меня за плечи и стал трясти, охваченный неудержимым восторгом. Мне пришлось остановить его взглядом, который заставил его соизмерить свои силы с моими.

В тот же миг, как адвокат обнаружил мою хищную ярость, он тут же инстинктивно убрал руки с моих плеч. Но через несколько мгновений, как я предполагаю, после некоторого размышления, взгляд его стал серьезным, а лицо суровым. Он обратился ко мне ледяным тоном, при этом указательный палец его правой руки уперся мне в переносицу, а глаза впились в мои.

— Не совершайте ошибку, Мануэль, не вздумайте еще и завыть по-волчьему, — сказал он, — пусть вам даже в голову не придет хоть намеком, хоть взглядом вновь оскорбить мой разум.

Затем он снова обрел спокойствие, которое я спугнул было своим свирепым порывом и которое он утратил, или прикинулся, что утратил на один только миг. Я застал его врасплох, это так, но он тут же взял себя в руки и принял вызов, строго предупредив меня и заставив впредь быть настороже. Я принял предупреждение и с простодушием, которое я теперь за собой признаю, задал сам себе вопрос, почему он предложил мне свои услуги по защите, если не считал меня невиновным.

Я уже говорил, что он молод и честолюбив и обладает возможностями, в которых общество отказало мне, но при этом — не будем утверждать, что так уж несправедливо, — в полной мере предоставило ему. Жизнь такова, какова она есть. Не то чтобы справедливая или несправедливая, такая, как есть. Мы познаем равновесие, лишь когда теряем его. Мы можем утверждать, что делаем правильный вывод, когда признаем ошибку. Ошибки совершаются, когда человек думает. Именно поэтому я получаю удовольствие только от чувств. Удовольствие истинно. Я всегда стремился к нему. И всегда находил его. И даже в недавнем гневе адвоката я сумел найти очарование. Жаль, что не смог в полной мере насладиться им.

В то мгновение обузданной ярости в новом застенке замка, куда меня заключили, чтобы оттуда отводить в зал суда всякий раз, как проходили судебные заседания, можно было услышать шум морских волн, разбивающихся о скалы: до меня явственно доносился сквозь стены рокот моря. Я пожалел о том, что не могу его увидеть. Пожалел о том, что не вижу моря.

В той, прежней камере можно было созерцать его. Но меня перевели сюда. Это сделали, увидев, что туда слишком часто подходят лодки и находящиеся в них люди обращаются ко мне. Сначала я пытался понять их выкрики, их исполненные любопытства вопросы или их оскорбления и соответствующим образом на них ответить. В зависимости от того, что они выкрикивали, я в ответ провозглашал свои истины, заявлял о своей невиновности, сожалел о своих преступлениях, просил их о прощении или завывал, словно волк, одновременно как одержимый извергая проклятия. Было забавно играть столь разные роли. И моих морских посетителей это, похоже, развлекало.

Плавание к замку Сан Антон в конечном итоге стало своего рода зрелищем, и маленькое путешествие к нему с пристани Парроте превратилось в обязательную воскресную морскую прогулку, пришедшуюся по душе жителям Коруньи. Дон Педро уверял меня, будто моя слава так велика, что туда прибывали люди из Ферроля и Сантьяго и даже из других городов королевства Галисия, только бы оказаться рядом со мной, ощутить близость человека-волка. И лишь постепенно и неохотно они перестали приезжать, не находя отклика на свои крики. Об этом, должно быть, весьма сожалеют моряки, перевозившие их на своих рыбачьих лодках. По словам дона Педро, некоторые из этих моряков побывали в Америке. Я тоже сожалею об этом. Теперь я не слышу их голосов. И моря не вижу. Но я слышу его.

Пока я находился в этой камере, я успокаивался, стоило мне только обратить взгляд к горизонту, казавшемуся бескрайним. Раньше мне было неведомо сие отдохновение для ума, состоящее в том, чтобы полностью предаться созерцанию горизонта. Никогда прежде до перевода в Корунью я не видел моря. Теперь я должен признать, что первый взгляд на него вызвал у меня головокружение. Я очень испугался, когда мне пришлось сесть в лодку, на которой меня доставили в замок Сан Антон.

Я знал, что дон Висенте как-то переплыл Миньо на лодке, не сходя с лошади, поскольку уверял, что в случае, если лодка перевернется, животное сможет доплыть вместе с ним до берега, а относительно себя, если бы ему пришлось плыть по воле бурного потока, не имея возможности ухватиться за поводья верного коня, он этого утверждать не мог. Но у меня не было никакого животного под рукой, за которое я мог бы ухватиться, разве что за уши стражников, следивших за моей перевозкой. Мне было страшно. И я почувствовал себя спасенным, когда ступил на маленькие ступеньки пристани, к которой мы причалили.

Но теперь меня заключили не в камеру, нависавшую над водой, как раньше, а в одно из самых дальних внутренних помещений замка, расположенного в полном уединении на острове посреди моря, близ города. Мне никогда не убежать отсюда, поскольку я не умею плавать.

Шум моря, окружавшего мое заточение, его постоянное незримое присутствие немало способствовали тому, чтобы я прислушался к угрозе адвоката, готового спасти меня лишь ради собственного успеха на профессиональном поприще и добившегося этого с той же холодностью и расчетливостью, с какими я приговаривал к смерти свои жертвы, дабы возвыситься над своим происхождением. Потому-то я и принял эту угрозу и взял на заметку предупреждение, которое она в себе заключала. Нельзя сказать, что теперь мы не знаемся друг с другом. Я проявил покорность и послушание и никогда больше не давал ему повода для недовольства. Но я никогда этого не забуду.

Девятого ноября 1853 года дон Педро Паскасио Вальдес в качестве председателя, дон Хуан де Мата Альварадо, дон Антонио Родригес Рока, дон Феликс Эремчум и дон Эусебио Моралес Пучдебан в качестве членов суда приняли решение, что следует отменить, и отменили приговор от шестого апреля, рекомендованный судьей первой инстанции Альяриса, приговорив меня к пожизненному заключению с лишением гражданских прав, полным пожизненным запрещением заниматься какой-либо деятельностью, а также передачей под надзор властей на протяжении всей жизни в случае получения помилования и освобождения от основного наказания. Они также постановили, что все проданное имущество должно быть возвращено тем, кто обладает на него правом, что меня освобождают от обвинения по пункту причинения насильственной смерти, одобряют отложение рассмотрения дела Доминго Алонсо, принятое четвертого февраля, и требуют придания земле, в соответствии с церковным обычаем, костей, найденных в горах. Я был спасен! Пресса, наука и высочайшее вмешательство добились этого!