Коллектив Авторов - Эта гиблая жизнь

– Вы знаете, Маша (в первую встречу они так и не перешли на «ты»), мне бы очень хотелось навестить вас... Если это удобно, давайте я к вам зайду в субботу.

– Да, – растерянно ответила она, – удобно, но во сколько? – Я думаю, где-то в час. – Хорошо.

– А сейчас, давайте попрощаемся, мне, к сожалению, нужно спешить. И еще, мне бы очень хотелось купить вашему Андрейке какой-нибудь подарок, но я совершенно забыл, что покупают маленьким детям. Если вас не затруднит, сделайте это сами, – он аккуратно вложил ей в руку какие-то бумажки. – Всего доброго, до скорой встречи, я вам позвоню накануне, – и он быстро ушел, оставив ее в полной растерянности, с зажатыми в руке двадцатью долларами.

Так в ее жизни появился Анатолий Иванович.

Навещал он ее по субботам, да еще, случалось иногда, и предварительно звонил и никогда не задерживался дольше трех – четырех часов. Привозил торт или пирожные к ставшему традиционным кофе. О себе рассказывал скупо, предпочитал слушать ее болтовню... И всегда перед уходом оставлял двадцать-тридцать долларов. Вначале, правда, говорил о каких-то подарках, а потом стал молча класть доллары на полочку возле телефона. Вначале ее эти деньги коробили, но потом она привыкла и стала на них даже рассчитывать, как на зарплату. Впрочем, именно их она старалась не тратить и складывала в конвертик под стопкою чистого белья. «Вот накоплю, и повезу Андрейку в Дагомыс», – думала она. Но много накопить не удавалось, каждый год нужно было что-то купить растущему сыну, или ей самой, да еще приближался неотвратимый момент, когда придется делать ремонт в квартире. О том, сколько это будет стоить, она предпочитала не задумываться.

Теперь она уже ждала этих встреч и вовсе не из-за денег. Тоска, мучившая ее до появления Анатолия Ивановича, почти прошла, но ей хотелось не просто коротких свиданий, а чего-то другого.

Сегодня все было как обычно. Она только-только успела принять душ, надеть «парадное» белье, высушить голову и перестелить постель, как приехал он, с коробкой пирожных. Они выпили по чашке кофе (для этих случаев она держала хороший, в зернах, хотя сама обычно обходилась дешевым), съели по пирожному, немного поболтали и пошли в комнату, где белела свежим бельем кровать.

Потом, когда он уже начал одеваться, Маша, сидевшая, завернувшись в одеяло, неожиданно для себя самой, вдруг спросила:

– Слушай, а зачем я тебе?

Анатолий Иванович обернулся, перестал застегивать пуговицы рубашки, подошел к ней, сел рядом и задумчиво провел ладонью по ее волосам.

– Нужна, Машенька, очень нужна... Мне с тобою хорошо. Ты меня прости, мне надо было с тобою давно поговорить. Понимаешь, жене моей эта часть жизни стала совершенно не нужна, даже противна, видимо, а мужчине в моем возрасте прекращать половую жизнь опасно, начинаются заболевания простаты, ну, и вообще...

«Господи, что же он меня, вместо таблеток принимает?» – подумала Маша.

– Я же тебя почти на тридцать лет старше. На сколько меня еще хватит? На год? На два? Нам ведь с тобою хорошо, правда? Вот и давай больше ни о чем не задумываться!

Он снова провел ладонью по ее волосам, хотел, кажется, поцеловать, но не сделал этого, встал и продолжал одеваться.

Она проводила его в переднюю, привычно подставила щеку для поцелуя, закрыла дверь и вернулась в комнату.

На полочке возле телефона лежали две не новые, слегка смятые бумажки. С прямоугольной зеленоватой купюры достоинством в десять долларов смотрело мимо нее в даль лицо давно умершего американского президента Гамильтона... Был он молод, с тонкими чертами лица, зачесанными назад волосами и слегка, самым краешком рта, улыбался. И его взгляд, куда-то мимо, и легкая улыбка – все это, как ей показалось, выражало то ли презрение, то ли брезгливое снисхождение и к ней, и к Анатолию Ивановичу, и ко всем ныне живущим. Ей захотелось скомкать, изорвать эти бумажки, за которые она отдавала нечто гораздо большее, чем просто свое тело, но она, напротив, аккуратно их разгладила и положила в конверт, спрятанный под стопкой белья, к другим таким же. И только после этого, бросившись лицом в подушку на неубранной, скомканной постели, разрыдалась горько – горько, как в детстве, над умершим хомячком Тимохой.

Ночью, когда Андрейка уже давно спал, она, проверив последнюю контрольную и обреченно поставив «трояк», пошла умыться в ванную. Из зеркала, зеленеющего отраженным в нем кафелем, на нее глянуло усталое, измученное лицо. Макияж стерся полностью, тушь осыпалась траурными чешуйками, щеки посерели, под глазами налились мешки, кожа как-то обвисла, обрюзгла.

– Господи! – подумала она, – неужели это я?!

И ей снова захотелось заплакать... Она умылась, нанесла на лицо ночной крем, чуть пошлепывая по коже пальцами, вернулась в комнату, проверила, включен ли звонок будильника, показывающего половину второго ночи, и уснула, едва коснувшись головой подушки, так и не успев разреветься. Только слабо мелькнула мысль: «А колготки-то я так и не зашила!»

Спать ей оставалось четыре с половиною часа...

Ольга Васильевна, двадцативосьмилетняя учительница изобразительного искусства, прибежала сегодня в школу ни свет, ни заря. Двери были еще заперты, и ей пришлось долго стучать сначала своим маленьким кулачком, потом ключом от кабинета и даже каблуком изящного сапожка, повернувшись спиною, пока недовольно ворчащий охранник не появился откуда-то из глубин коридора и не впустил ее.

– Носит нелегкая, вечером не выгонишь, утром черт-те во сколько, уж ночевали бы тут вовсе.

– Дела, Александр Владимирович, дела! – приняв строгий неприступный вид, отвечала ему Ольга Васильевна, хотя внутренне вся изнывала от неудобства положения. Ей казалось, что крайне невоспитанно тревожить так рано пожилого, годящегося ей в отцы человека, отрывать от завтрака или умывания, заставляя открывать дверь.

– Знаем мы ваши дела, горит у них вечно, а какие такие дела тут могут быть, – продолжал ворчать охранник, скрываясь снова в глубинах утреннего коридора.

Ольга Васильевна ничего ему не ответила и, облегченно вздохнув, поднялась на второй этаж, где в дальнем углу коридора и спряталась дверь в ее кабинет «Изобразительного искусства и черчения». «ИЗО», как сокращенно звали в школе и дети и учителя, и кабинет и сам предмет, и даже ее саму стали называть от кабинета «изошка».

Ольга Васильевна разделась, повесила свое легкое осеннее пальто и невесомый шарфик в шкаф, переобулась в черные лаковые шпильки, и, первым делом, щелкнула кнопкой электрического чайника: было вполне достаточно времени до звонка, чтобы побаловать себя чашечкой горячего кофе. Обычно она прибегала к самому началу урока, когда возле дверей кабинета уже роился в нетерпении класс, и никакого времени на кофе не оставалось, пила она его только на большой перемене, но сегодня было можно. Конечно, она пришла так рано совсем не для того, чтобы пить кофе, лучше было бы лишние полчасика поспать, но надо было срочно сдавать план воспитательной работы, который она писать еще и не начинала. Собственно, сдать его надо было еще в сентябре, но она, как обычно, откладывала это «на потом», в надежде, что все как-то устроится, забудется и дотянула до конца первой четверти, уже кончался октябрь. Позавчера заместитель директора школы по воспитательной работе, суровая Нина Максимовна, заявила, что «Если Ольга Васильевна в течение трех дней план ей не сдаст, то объясняться придется с директором, докладную которому она уже, практически, написала». Директора Ольга Васильевна боялась панически, по-школярски, до дрожи в коленках; она всегда внутренне напрягалась, завидев его седую шевелюру и костлявую высокую фигуру в глубине коридора, хотя тот никогда не кричал, не ругался, говорил громко, но спокойно и ни разу ей даже замечания не сделал. Но перспектива быть вызванной к нему да еще по поводу пугающей «докладной записки», ввергала ее в душевный трепет.