Джеймс Миченер - Роман

Амос, будучи «вольнодумцем», уже с четырнадцати лет не желал вести себя подобным образом. Поэтому между братьями возникла вражда. Была и другая ветвь амишей, которая отличалась большей либеральностью и предлагала компромисс: «Так как подтяжки более удобны, чем веревка, чтобы поддерживать штаны, мы принимаем их, но мужчина должен носить только одну помочь через то плечо, через которое пожелает, потому что носить две помочи — это все-таки тщеславие». Если бы Амос согласился на это, все было бы хорошо.

Но, к несчастью, он настаивал на подтяжках с двумя помочами и начал носить одежду, купленную в магазине, вместо того чтобы надевать то, что шила его жена. Такой беспардонный мятеж был недопустим.

Война между консерватором Урихом и либералом Амосом стала известна всей округе. И скандал между «братом без подтяжек и братом в подтяжках» не мог остаться незамеченным в обществе амишей.

Я спросил у того, кто мне это рассказал: «А что было дальше?» И он поведал мне: «Урих был так возмущен, что брат пошел поперек его воли, что возглавил движение за изгнание Амоса из их семейства. „Изгнанный“ — так его назвали, и это было страшным наказанием, ведь изгнанному запрещалось общаться с кем бы то ни было из их общества. Амосу было запрещено общаться с членами семейного клана, встречаться, трапезничать с ними, что-либо покупать у них или продавать им, молиться с ними. Остракизм был полным, а хуже всего было то, что изгнан был лично Амос, а его семья нет. Его жене запрещалось с ним спать. Дед и бабка Эммы с этим смириться не могли. Они в ярости покинули и ферму, половиной которой владели, и вообще Ланкастер и переехали в Рединг. Амос стал бриться, присоединился к церкви меннонитов, и так как он очень любил лошадей, то открыл конюшню, и дела его наладились. Но шли годы, Амос и его семейство все меньше нуждались в деньгах и все чаще вспоминали те счастливые дни, когда они жили в своей большой семье. Теперь каждую осень, когда поспевал урожай, Амос стал посылать покаянное письмо в церковь амишей, прося принять его вновь в ее лоно. Когда в 1901 году пришло первое письмо, глава общества ответил: „Согласно правилам амишей, изгнанный член общины может быть прощен, но только в том случае, если он вернется, падет на колени пред главой церкви и, раскаясь в своих грехах, попросит о помиловании“. Когда Амос получил этот вердикт, то сказал жене: „Все правильно. Я был слишком строптив в прежние годы, и, если таков наш закон, я ему подчиняюсь“. А кто же был тем самым главой общества и церкви, перед которым должен пасть на колени Амос? Да им стал его брат Урих — тот, из-за кого его и изгнали. И, так как Амос отказался смириться перед своим праведным братцем, он так и остался изгнанным, отлученным от всех добропорядочных амишей, которые не носили подтяжек».

Было совсем не до смеха, когда мне рассказывали эту удивительную историю, так как я знал от моей жены, что тень проклятия никогда не оставляла Амоса и его семью. Он процветал, помог своему сыну превратить конюшню в гараж и вполне сроднился с «либеральным» меннонитским обществом. Но ностальгия грызла его сердце. В душе он все же был амишем, который хотел умереть в лоне своей церкви. Но, с каждым годом все больше богатея, он все больше отдалялся от веры. И тем не менее продолжал посылать письма в свою старую церковь, и каждый год его собственный брат напоминал ему о правилах: «Возвращайся, падай на колени перед главой церкви, покайся в своих грехах и молись о помиловании. А мы обсудим с членами нашей общины, принять ли тебя назад». В этих ежегодных письмах не упоминалось, что глава церкви, который будет судить Амоса и перед которым он должен преклонить колени, — это его брат Урих. Но Амос знал это и умер в изгнании.

Миссис Мармелл, редактировавшая «Изгнанного», не знала в то время, что я писал о своих собственных предках и — в большей степени — предках своей жены.

— Меня всегда привлекал этот роман, — призналась она. — После наших неудач с двумя первыми книгами я предлагала вам написать об амишах. Эта тема была заманчивой — традиции, обычаи седой старины и все такое. Но вы отказались, сказав, что никогда не будете высмеивать хороших людей и превращать историю их жизни в комедию. А потом вы все же написали о них…

— Но не высмеял. История «Изгнанного» поразила меня. Я чувствовал, что ее необходимо описать.

— Мне кажется, причина, по которой роман переживает свое второе рождение, это последние сто страниц, где Амос, достигнув материального благополучия, переживает духовную трагедию. Лучшее, что вы написали, мистер Йодер, это сцены, где он тайно приезжает в Ланкастер, чтобы посмотреть на ферму, которой владела его семья целых четыре века и на которой работал он сам. Где он признается самому себе, что только его упрямство из-за тех злосчастных подтяжек является причиной отлучения от его прекрасной родной земли.

Я всегда чувствовал себя не в своей тарелке, когда кто-нибудь хвалил мою работу. Мне было неловко, но сегодняшние воспоминания подействовали так, что эмоции взяли верх:

— Хорошая сцена в самом конце. Когда он переделывает конюшню в гараж. Прощается с лошадьми, последним, что у него ассоциировалось с землей. Он больше не амиш и даже не меннонит. Он перешел в какой-то другой мир… — Я замолчал, радуясь в душе, что моя редактор не стала давать никаких комментариев. — Вы знаете, миссис Мармелл, Эмма никогда не считала себя меннониткой. Во всяком случае с тех пор, как стала учиться в колледже.

— Мне нравится ваша смелая маленькая жена, хотя мы общались с ней только по телефону. Надеюсь, что вы когда-нибудь познакомите нас.

Я кивнул, и она положила свою руку на мою:

— Я знаю, что сейчас вы не хотите узнать, какие потрясающие новости взбудоражили весь «Кинетик». Но Эмма должна узнать их. Эти новости так важны для меня, что мне просто необходимо с кем-нибудь поделиться. — И она показала мне сметы, взбудоражившие «Кинетик». — Все внеплановые контракты на вашу книгу либо уже оплачены, либо будут оплачены в самое ближайшее время. И каждый из них приносит вам еще миллион долларов. Например, контракт с «Книгой месяца». И параллельная публикация в мягкой обложке — это наверняка. Нет никаких сомнений, что ваша книга в течение трех месяцев будет в списке бестселлеров, опубликованном на страницах «Таймс». А как вы думаете, каков будет начальный тираж? Семьсот пятьдесят тысяч!

— Придется нанять новых агентов по продаже, — смутившись, попытался пошутить я.

— Можете передать Эмме, что, по моим подсчетам, вы получите не меньше пяти миллионов от «Каменных стен», а может быть, и шесть, если роман экранизируют.

— Лучше бы вы мне этого не говорили, — еще больше смутился я.