Джеймс Миченер - Роман

Вскоре гости засобирались домой, и я достала из книжного шкафчика в большой комнате антологию, подаренную мне мужем несколько лет назад во время поездки по Англии. Мне нравилось сидеть такими зимними ночами, как эта, с книгой в руках, представляя себя заточенной в средневековом замке. Когда гости ушли, я устроилась в глубоком кресле под лампой с книгой на коленях. Горничная выключила верхний свет и оставила меня почти в полной темноте.

И тут со мной произошла странная вещь. Глядя на знакомые строчки «Святой Агнес», я всем своим существом ощутила, что они потеряли для меня свою прелесть и больше не волнуют меня. Пришедшие из другого века, они казались чуть ли не избитыми, пустыми и ничего не значащими. Все в них было предсказуемо, лишено свежести и смысла. Перелистывая длинную поэму, я видела фразы, отличавшиеся лишь формой от банальных рифм Лонгфелло, которые высмеивал мой внук. Наконец мне стало понятно, почему Карл Стрейберт, Эзра Паунд и Девлан выступали за диалог между интеллектуалами, исполненный высокого смысла и возвышенных чувств.

Раскрытая книга лежала на коленях, но не она занимала мои мысли. В голове у меня засели слова Ивон, которые я раньше осуждала, а теперь находила вполне справедливыми: «Сентиментальные романы Лукаса Йодера о немецкой Пенсильвании и забавные истории Дженни Соркин про футбол доступны и доставляют удовольствие всякому, кто умеет читать, тогда как Стрейберт, Паунд и Тимоти стремятся к общению на более высоком уровне».

Время приближалось к двум часам, а из головы у меня не выходила пугающая мысль: «Стрейберт был прав. Если популярный роман сегодня находится там, где была популярная поэзия в 1850 году, тогда наш роман наверняка постигнет участь нашей поэзии, когда все более и более блестящие романы будут находить все меньше и меньше читателей». Расстроенная этой безрадостной перспективой, я не могла уснуть и все сидела в кресле, не притрагиваясь к раскрытой книге стихов.

Новогодняя ночь не закончилась на этой печальной ноте. Когда я уже собиралась подняться в свою спальню, зазвонил телефон и в трубке послышалось:

— Миссис Гарланд? — Я не сразу сообразила, что это была Ивон.

— Вы откуда звоните, дорогая? — спросила я.

— Из своего дома, — ответила она. — Можно мне подъехать к вам?

— В такой час? Это может быть небезопасно. Хотя нам с вами есть о чем поговорить.

— Когда Карл подвозил меня, я очень надеялась, что он зайдет. Так и случилось. Мы вначале поговорили о его удачной работе над рукописью Тимоти. И хотя он всегда с подозрением относился к Дженни Соркин, но на этот раз с искренним удовольствием выслушал, что в «Книге месяца» мне шепнули: если мы подождем с публикацией «Большой шестерки» до открытия футбольного сезона, они берутся издать ее. Какой успех для начинающей писательницы!

— Но не из-за этого же вы позвонили мне?

— Нет. Я волновалась, как школьница перед первым поцелуем. Не знала, как начать, но в конце концов выпалила: «В словах миссис Гарланд есть здравый смысл: вы вполне могли бы переехать к ней — разница в возрасте у вас довольно значительная, поэтому сплетен не будет».

— И что он ответил? — спросила я.

— Ничего. Стоял и молчал. Мне даже показалось, что он не слышит меня. Наверное, вспомнил своего великого Девлана, потому что достал платок и вытер глаза. «Да высморкайтесь же вы как мужчина!» — вырвалось у меня. Это было гадко с моей стороны, но так уж получилось.

— Он, должно быть, как-то отреагировал на это!

— Нет. Он спросил совершенно упавшим голосом: «Вы тоже одиноки?» И я сказала: «Ужасно. Зачем же мне было тогда переезжать в Дрезден, как не для того, чтобы обрести таких людей, как Цолликоффер. Или миссис Гарланд. Или вы».

— И что же он?

— Он отступил назад и смотрел на меня изучающе. И когда я подняла глаза, то увидела перед собой совершенно другого человека. Не было больше того неуверенного интеллигента, сломленного смертью Девлана. Не было больше молодого профессора, травмированного убийством своего лучшего ученика. Он стал даже выше ростом, осанистее, а в голосе явно прибавилось силы.

— Что он сказал?

— Вы не поверите! Его пригласили в Оксфордский университет. В течение целого года он будет читать там курс американской литературы.

— Как чудесно! Я очень рада за него.

— А его отделению в Темпле выделены дополнительные финансы, и теперь он сможет иметь троих ассистентов из числа аспирантов.

— А как насчет возвращения в Мекленберг? Как он отреагировал на наши предложения?

— Он отклонил оба.

Почувствовав в моем голосе разочарование, она расхохоталась:

— Вы даже представить себе не можете, что он ответил.

— Наверное, что-то сенсационное, иначе вы не стали бы звонить в такой час.

— Он сказал — я точно передаю его слова: «Как сказала миссис Гарланд, нам с вами нужны корни, поэтому три дня назад я купил себе квартиру в том новом кондоминиуме на краю Дрездена».

Было четыре часа утра, и, взглянув на лежащую за окном долину, я не смогла скрыть своей печали:

— Именно в этот час мы нашли в ту ночь Тимоти на лужайке. Я просто задыхаюсь от горя, когда думаю о том, что мы с вами потеряли с его смертью. — Затем, прогнав от себя эти мысли, я спросила: — Как, вы думаете, поведет теперь себя воспрявший Карл?

— Оказавшись в Оксфорде и поплакав у могильного камня, поставленного им Девлану, он задумается: «Эти две умные женщины в Дрездене знали, что они говорили» — и начнет взвешивать сделанные нами предложения. Важнее было бы ответить на вопрос: что мне делать, если я полюбила мужчину? Нового мужчину, только что ставшего им в результате такого болезненного превращения?

Она вопрошала об этом с такой жаждой совета, что я тут же представила себе ее давнишнего любовника хныкающим хлюпиком и мне захотелось придать ей смелости на еще одну попытку в жизни:

— Ивон, подождите! Хорошее в жизни — это как рождение ребенка. На девяносто процентов состоит из ожидания.

СРЕДА, 15 ЯНВАРЯ, 1992 г. Вчера у меня открылись глаза. Как видно из моих последних записок, мне пришлось выдержать нелегкую борьбу с собственной совестью, чтобы честно сказать себе, что я думаю о писателях, которые приобрели для меня такое большое значение. Несколько лет назад я считала Лукаса Йодера патриархом прозаиков, но профессор Стрейберт со своей блестящей логикой заставил меня усомниться в этом. Мой внук показал мне, что может принести новая, более смелая творческая манера, а в дерзкой непочтительной Дженни Соркин мне привиделась свежая струя ветра, ломающего старые устои. Но основу всего этого составили профессиональные суждения Ивон Мармелл, задача которой заключалась в том, чтобы держать огромное издательство на правильном курсе. Она была моей путеводной звездой, предлагавшей готовые мнения и укреплявшей мои нарождающиеся. И я действительно поверила, что приоткрыла для себя секреты литературы и разложила их по полочкам. Но вчера, заехав поговорить с Эммой о наших с ней пожертвованиях колледжу, я спросила ее, когда мы уселись на кухне: