Дарья Симонова - Узкие врата

Директивы музыканта были четкими и простыми: ждать, возможно, лучше забыть (что, если он просто сбежал, уж прости?), не мельтешить, все само выплывет. Попавший в тюрьму, если только он жив там до сих пор и не замучен сокамерниками, извернется и не только тебе, черту лысому весточку пришлет. Инга кивала, но мнительность ее зацепилась, разумеется, за самое уязвляющее предположение, и Инга затараторила оправдания:

– Думаете, он врет? Зачем? Он мог просто сказать, что мы расстаемся, я его не держала, я ему не жена…

Сколько она вслух и про себя, как щитом, прикрывалась этим «не жена», и до сих пор не могла разобрать, чего больше в этом отрицании: горечи или облегчения. В руках опять одно перышко осталось, да и то не волшебное, а самое обыкновенное, бессмысленное, подушечное… Флейтист терпеливо топтался, озадачившись тем, как лучше унять Ингино отчаяние, но ничего лучшего не нашел, кроме как задать два нескромных вопроса: «Сколько вы были знакомы?» и «А не пропало ли чего в доме?». Инга не обиделась, она простила неловкость, с которой соседушка проявил отеческую заботу о ее интересах. Усмехнулась:

– Пропало? Нет, только приумножилось, вот, смотрите…

Бывалый музыкант стушевался, увидя телевизор. Для уверенности пощелкал кнопкой, плотоядно погладил полированные бока, словно желая удостовериться в пользе воровских даров.

– Жалко мужика! – подытожил флейтист. – А ты, Инга, приходи к нам вечером, мы тебя с приличными людьми познакомим.

Мишенька – молчок… Инга, засыпая, мусолила в памяти окологодовалый романчик, разглаживала трогательные картинки, как смятые листочки, не понимая, что могло так резко и без комментариев оборвать легкие узы. «Пенелопствовала», ждала. Не вытерпела, позвонила однажды Мишиному другу. Там заклокотало неизвестное контральто. Инга, усилием пресекая робость в голосе, объяснила как есть. Ищу Мишу, и баста! Контральто участливо выложило, что в тюрьму Миша не садился, пронесло, выкрутился, из города уехал, он теперь в… Название города шибануло в поддых, ладошки стало покалывать, как при электрофорезе, извечной процедуре детства. Инга взмокла. Так Миша здесь! В ненавистном ему городе. У соседей включили песню про Александра Герцевича. Сердце академического флейтиста грел мандельштамовский еврейский музыкант. А может, у них просто вечеринка с «приличными людьми»?

Не плакать, только не плакать. Господи, понять бы смысл, интригу, встретить бы его случайно и только спросить! Должны же еще остаться в мире случайности, не устали еще высшие силы от фатализма?.. Впрочем, подспудно всегда чувствуешь грань, за которой начинаются недоступные тебе повороты сюжета. Да и с иными экземплярами рода человечьего скорее столкнешься, живи они на Ямайке, нежели за два квартала.

Теперь у флейтиста завыло «Ленинград, Ленинград, я еще не хочу умирать…». Видать, сосед пьян, иначе не допустил бы глумления над классикой; «Герцевичу» он еще симпатизировал, но вот этот «Ленинград» обзывал кабацким шансоном. В общем, никто не хотел умирать. И телефонов номера были в сохранности. На ум пришли Мишины суждения про смерть. Про «Умирающего лебедя». Вот от чего это у Сен-Санса Лебедь умирает? От болезни, от пули или от старости? И если от старости, то нужно изобразить именно старую птицу, ты, дескать, понимаешь?! Инга деликатно намекнула, что со свиным рылом в калашный ряд лучше не лезть, что еще за изыскания в лебедином анамнезе! А потом, как водится, устыдилась, благодарила своего потерянного Одиссея за догадку. Лебедь, подаривший ей склоненную голову британской королевы, умирал именно старым и мудрым, конечно. Прощался с землей и водой без надлома, страсти и жалости, просто время пришло лететь на бесплотных крыльях в другое небо, где все простится и все прощены.

Еще на заре отрочества Инга слышала от Нелли: подслушивай разговоры, в них – соль образов. Наверное, и хорошо, что Миша так исчез. Даже расставание с ним скорее недоуменное, чем болезненное…

Пару раз Инга видела Игоря спрыгивающим с подножки трамвая, ей и в голову не приходило окликнуть его. Знала, что работает где-то здесь рядом, воск памяти достаточно затвердел, чтобы пройти мимо. Он сам ее окликнул. И начал тут же привередничать, словно они час назад повздорили. Игорь – единственный, кто не задавал обтекаемых «как ты?..», он и так знал и с ходу мог выразить непременное недовольство. Сколько можно откровений о давно замурованном под гнетом бессвязных времен! Но нет, надо ввернуть:

– С тобой мне казалось, что я встречаюсь с девушкой друга. По-родственному помогаю пережить ей тяжелые времена…

Инга понимала, что надо либо спасаться бегством, либо в нее снова вонзятся мириады ностальгических крючков, и она взберется, как послушный пони, на круги бессмысленнейших перепалок по мотивам доисторической своей жизни. Что-то он там еще ворчал про девочек, которые часто раскрываются годам к тридцати, когда любовь уже не столько идея, сколько материя…

Вот уж увольте от старой песни! Чем бы он ни ранил ахиллесову пяту – не оборачиваться! Иначе Инга превратится в соляной столб. Должно же быть защитное противоядие от его слов, даже если на любой его вопрос у Инги ответ «да»! И он, конечно, в курсе, потому и отпускает ее спокойно на длинном поводке, которого еще лет на десять хватит. А там, глядишь, и заново пути перекрестятся. Чтобы еще раз поссориться с призраком.

Инга теперь на мужчин не обижалась. Бесполезно. Лучше поскорее очистить посадочную полосу для следующего приключения. А чем сердце успокоится – там видно будет. Посеменил какой-то нежданно беспечный сезон, суета победила пустоту, Инге, как птенчику, стало тепло среди людей. Возникли странные знакомства, славные и безалаберные постояльцы, которых она пускала к себе жить и которые обязательно нарушали демаркационную линию между Ингиным и соседским добром. Благо соседи не злые, неодобрение их молчаливое и покорное, поддающееся убалтыванию и умасливанию языкастых возмутителей спокойствия. Инга и сама с трудом понимала, откуда они взялись, куда шустрее Инги обживающие скрипучее коммунальное пространство.

Как, например, Яна и Ян, с вкрадчивой настойчивостью разделившие комнату коричневым фортепьяно. Имена свои синхронные они, конечно, выдумали. Инструмент стоял нетронутым, Яна и Ян горели на работе в сокрушающем устои академизма театре-студии. Отсюда и псевдонимы, и актерский пафос, и обаятельное чванство. Почему-то им стало негде жить, знакомая знакомых рекомендовала Ингу, что, собственно, не нарушало стиля: истокам появления эксцентричных персонажей положено быть непостижимыми. С первого вечера Яна обволокла Ингу шумной откровенностью, подробностями, обилием бус, колец, шпилек, горделивых лейблов на одежде, кремов, парфюма, уничтожителем волос на ногах, пахнущим божественно, и длинной шеренгой кокетливой обуви, растянувшейся теперь у Ингиной двери. Продав половину этих сокровищ, можно было, по разумению Инги, купить кооперативную квартиру и жить себе не тужить, но какая же актриса без штучек-дрючек!