Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

В понедельник Даня над этим посмеивался, во вторник колебался, а в среду решился. Людям галантного века было проще — поехал на охоту да убил глухаря; где в Ленинграде взять мертвую птицу, Даня не знал, а сворачивать голову сизарю не стал бы и ради спасения сквера. Но как раз в среду — не иначе его испытывал кто-то! — он увидел мертвого воробья неподалеку от крыльца, брезгливо взял его газетой, завернул и припрятал в прихожей. Ночью, ругая себя последними словами, он спустился в сквер, недавно покинутый гопниками, вырыл посреди клумбы ямку и вытряхнул воробья из газеты, после чего птичку прикопал, а газету сжег.

Два дня ничего не менялось. На третий он заметил, что поющих пьяниц в сквере все меньше. На пятый их не стало вовсе. Неприятный сюрприз, однако, состоял в том, что дети и старухи не вернулись в оскверненное место. Не то чтобы оно утратило прелесть — Дане, например, тут по-прежнему нравилось. Но то ли воробей имел над старухами тайную власть, то ли в один сквер нельзя войти дважды. И он стоял пустой — Даня думал даже вырыть воробья, но это было вовсе уж ни на что не похоже.

Странная вещь. Бутурлин об этом не предупреждал. Правда, не об этом ли говорил он в другом месте, в странном, темном абзаце, который Даня готов был счесть ошибкой переписчика:

«Всякая вещь три жизни живет, и в первой жизни она хороша, добра, любезна всем и до других охотна. Во второй жизни зла и злом одержима, и зло в ней живет вольно; но и тогда хороша бывает, и господствует в ней еще стихия огненная. В третьей жизни зло изгнано, мертво, и самая вещь мертва. Так учит нас умудренный Британец Салисбюри, открыватель способа медь заквашивать без каления. Спросим себя: отчего второе лучше третьего? Оттого, говорит Британец, что плохое живое лучше мертвого, ибо есть для него возможность перемены. Узрев злодея, рассудим, что он во второй жизни; но страшнее нам узреть того, кто уже не холоден и не горяч. Возможно такое не только с людьми, но с целыми Царствами, однако сия мысль далеко от предмета нас завести может».

Даня не понял тогда, как это было связано с царством, но со сквером, кажется, было.

Следующим был трактат о левитации, приобретенный Остромовым по случаю две недели назад. Остромов бегло просмотрел его — законченный бред, то, что нужно. Галицкому он выдал его всего на два дня, чтобы подчеркнуть важность и редкость.

Среди остромовских рукописей Дане еще не попадалось ничего подобного. Почти все они были писаны тяжелым слогом человека, старающегося не прояснить, а затемнить понятия, дабы тайное не досталось недостойным, как учил Трисмегист. Авторы предупреждали, что суть скрывается под словами, как тело под одеждой, и высшая трудность в том, чтобы смотреть сквозь слова, — но как ни напрягался Даниил, иногда до буквальной боли в глазах пытаясь рассмотреть засловное, перед ним громоздились все те же слоистые, мертвые глыбы, от которых еще в древности отлетел смысл: «Таким образом, верховный принцип разума есть начало самоутверждения духа как первообраза, а приоткрывши завесу, скажу, что и вся жизнь во всем ее целом, как процесс самоутверждения духа, лежит цыликом в гранях разума, представляющегося по отношению к ней конечным абсолютным Началом» — ах, лучше б он не приоткрывал завесу! Всякий раз торжественно суля провещать истину, автор, будь он Гермес, Плотин или загадочный Пифагор Микенский, немедленно срывался либо в похвалу ищущему разуму, либо в сетования, что относительное не в силах постичь абсолютного. Особенно же изумляли в трудах посвященных, кому были открыты все семь небес и сколько их есть элементов, бесчисленные грамматические ошибки — их можно было, конечно, свалить на переписчиков, но ведь и переписывать не доверят абы кому! Учитель дважды повторил, что ранее третьей степени посвящения нельзя и прикасаться к этим тетрадям — они попросту убьют неосторожного; но писать на третьей степени «цыликом», вдобавок путая —тся и —ться, означало в самом деле слишком пренебрегать условностями. Переписчику явно была непонятна большая часть терминов. Поначалу Даня присматривался именно к ошибкам, размышляя о метафизических преимуществах цылого перед целым, но учитель категорически присоветовал не брать в расчет случайные черты. «Вы подобны зрителю в музее, вперившемуся в трещины рамы», — сказал он с укоризной, и новая криптография осталась без развития.

Трактат о левитации отличался ясным и обиходным языком: сочинитель не только не пытался скрыть священную истину, но разъяснял ее доброжелательно, чуть не услужливо. Казалось, он искренне сожалел, что не может открыть читателю все и сразу, поскольку главное усилие полагалось сделать самому, притом бессознательно; однако в остальном готов был развесить указатели на всех опасных поворотах. Больше всего тетрадь походила на деликатное руководство по изготовлению тончайших блюд из плодов, которые предстояло еще вырастить и собрать в иссушенной пустыне, — или на путеводитель по граду Божьему.

«Все, кто начал практиковать левитацию, — предупреждал автор, — прежде всего изумляются, отчего не каждый занят столь легким и приятным делом, и почему сам счастливец так долго страдал от безуспешности попыток. К сожалению, не в моей власти подтолкнуть к первому шагу, но я сделаю все, дабы облегчить последующие.

Важно помнить, — заботливо предупреждал автор, — что всякому взлету предшествуют обычно два события, которые назовем здесь ступенями. Направлены они противоположно, и верней всего было бы сравнить их с качанием в разные стороны, посредством которого опытный хирург извлекает страдающий зуб. Ухватив его и резко качнув сперва влево, а потом вправо, он извлекает его почти вовсе без усилия. Так и перед левитацией сила высвобождения извлекает нас из обыденности посредством двух противунаправленных толчков, и по ним вы можете судить о том, что готовы. Они не замедлят явиться: первый вознесет вас, второй унизит, и так прервутся две главные связи, препятствующие взлету: страх и гордыня; или, верней, обе они перейдут в тот фазис, когда из удерживающих сил превратятся в выталкивающие. Которая из них ударит первой — в каждом случае решается особо; но не пройдет и недели после второго толчка, как левитация станет возможна и, более того, неизбежна.

Прежде всего укажем на часто встречавшуюся ошибку: после взлета, дойдя до первой развилки, многие неофиты поворачивают направо. Это кажется совершенно неважным, однако примите на веру, что в левитическом состоянии ничего неважного нет, а при первом взлете особенно. При повороте направо многое будет не только затруднено при возвращении, но первый взлет может оказаться единственным, с полным даже исчезновением главной способности в скором времени. Второй вопрос, возникающий не реже первого, касается утреннего меню перед взлетом. Для первого взлета вопрос этот представляется несущественным, ибо, как вам предстоит убедиться, утром первого левитического дня вы никогда не знаете, что взлетите. Что касается последующих состояний, я осмелюсь рекомендовать легкое, но сытное меню. Весьма наивно было бы думать, что левитации способствует малое количество пищи, чувство легкого голода и некоторый дурман во всем теле. Пишущему эти строки случалось знать весьма умных людей, изнурявших себя мучительными диэтами и даже полным голодом на протяжении месяцев, что не только не приводило к успеху, но отдаляло его, поскольку даже опытный левитатор нуждается в начальном запасе энергии, а это находится в прямой связи с потребляемой пищей. Напротив того, при левитации второго типа, отличие которой от главного способа состоит лишь в предпосылках к старту, — случались левитации после сытного обеда, превышавшего по своей обильности все требования к необходимому минимуму энергии. При этом особенно важно, чтобы было вкусно.