Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— Еще бывает, — невозмутимо продолжал отвратительный сосед.

— Почему, почему?! — закричал Поленов. — Почему вы мне рассказываете все это?!

— А чтобы вы, товарисч Поленов, знали, как бывает. Видите, товарисч Поленов, нам все известно. Вы еще только хотите нам написать, а мы уже знаем, знаем все. Вот тоже сидит один товарисч вроде вас, у него тяжело болен брат. Не знаю там, чем, мне нету дела до чужих братьев. По мне, всех братьев собрать бы да в печь, и рано или поздно они все там окажутся, а вы будете угли подгребать. Я коснусь впоследствии, почему. Вот, значит, он сидит. Это дело происходит на пятом этаже. Неважно тоже, но на всякий случай. Вдруг в дверь стучат очень громко. Он подходит, открывает. Стоит бледный изможденный человек, видимо, больной. Ты слышишь меня, сволочь?! Сюда смотри!

— По какому праву… — прошептал Поленов.

— По врожденному, — буркнул старик. — Еще чего удумал тут. Твои права все кончились. Кто меня встретил, у того теперь одно право — делай, чего я говорю. Стоит больной человек, шатаясь. Смотрит на него и говорит: прости, но твой брат умрет. Умрет твой брат, и ничего ты не сделаешь. И побежал вниз. Тот выглянул из окна — а этот молодой человек уходит, как пьяный, и ноги у него заплетаются. Идет вот так, — старик прочертил зигзаг по столу. — Надо ли говорить, что брат умер? Очень скоро. Почти в тот же день. Теперь спросим себя: что это было?

— Что? — повторил Поленов, как под гипнозом.

— Я же тебя спрашиваю, — невозмутимо сказал старик, пожирая селедку.

— Я не знаю, — прошептал Поленов.

— А я знаю, — с торжеством проговорил старик. — Я все знаю. И кому надо, все знают. Есть, например, такие некоторые отцы, которые сожительствуют со своими дочерьми.

Поленов вскочил и рухнул обратно на табуретку.

— Вы не смеете, — сказал он, задыхаясь. — Вы не имеете.

— А что такого, очень обычно, — невозмутимо говорил ужасный, все более ужасный. И ужасно темно было уже снаружи. — Сожительствуют с дочерьми, растлевают в детстве. Потом, когда дочери с другими, то, конечно, очень огорчаются. Ничего, между прочим, ужасного, считалось нормой у арабов. Но только не надо потом другим голову морочить. Сам растлил, сам сожительствовал, сам потом притопил из ревности или еще как-нибудь убил, а потом ходит людям голову морочит. Тебе спасибо надо сказать, что с тобой люди занимаются. А ты им гадишь, это как называется?

— Егор! — слабо вскрикнул Поленов. — Егор, уберите это… этого…

— А что такого?! — закричал старец, и сырым мясом запахло оглушительно. — Ты купил это, что ли, место? Ты права не имеешь! Егор, скажи, он имеет право?

Егор вяло пробурчал что-то и не пошевелился.

— Ты с дочерью жил! — крикнул старик. — Кому надо, все про тебя знают. Ты в ножки должен кланяться, что нашелся человек с тобой возиться, а ты тварь неблагодарная и дочери растлитель. Ты девочек любишь, по дворам отлавливаешь и любишь… Держите его все, он ловит девочек по дворам!

Поленов вскочил и, подхватив автоматически портфель, стремительно побежал наружу, в дождь.

— Он дочь изнасиловал, — доверительно сказал старик Егору. — Ты слыхал?

— А мне чего, — сказал Егор, — дочь не моя.

— И то правда, совершенная правда, какой ты человек разумный, — кивнул старик. — Настоящая гадина, говядина. У тебя перед носом будут резать человека — ты не чухнешься. Налей мне теперь еще стакан и дай чаю, мне все нравится.

Одинокий любил такую погоду и обстановку.

— А чего ж, — сказал Егор.

— Вот-вот. Он там сейчас побегает, а около дома ему Блументаль еще добавит. Я ему сказал в подворотне стоять, он ему предложит к девочке пройти к мертвой. Хорошо придумал, да?

Егор в знак одобрения шмыгнул носом.

— Животное ты, и все люди такие, — одобрительно сказал Одинокий. Он был утешен, ему Остромов дал пятьдесят рублей. Когда-нибудь сделаем гадость и Остромову, гадине. Дал пятьдесят рублей старому приятелю, поэту, которому недостоин копчик целовать. Но сейчас и пятьдесят рублей было хорошо. Остромов оделся отлично, стал вальяжен. Теперь Одинокий кое-что про него знал, все в копилку, и это утешало его вдвойне.

— А что ж, — сказал Егор. — И то верно.

— Мертвая девочка, — сказал Одинокий мечтательно. — Хорошо, да? Сам придумал. С девочкой было, с мертвой не было. А остальное очень просто ведь делается: перескажешь человеку пару историй из того, про что в очередях говорят, — и действует! Видел, как действует? Теперь в очередях рассказывают такое, что раньше бы никакой Гофман не выдумал. — Одинокий был настроен поговорить, как всегда при удаче. — Удивительно стало много всяких этих историй, какими можно человека в правильный момент сломать пополам… А чего еще делать с человеком, правильно я говорю?

— И то, — сказал Егор.

— Гадина, гнида, и все животные, и никого больше, — сказал Одинокий. — Ломать и топтать, всех в дробилку. И ноги вытереть.

Пока он все это говорил, Поленов бежал по страшным улицам под страшным небом. Оно впереди сходилось треугольником и падало на землю, как нож гильотины. Что-то ломалось, переламывалось, что-то, после чего все пойдет вниз. Поленов никогда не растлевал дочь, вообще никогда никого, но теперь уже не был в этом уверен. Пришел знающий о нем худшее. Встреча со знающим худшее всегда невыносима. Он придет, и мы сделаем все, что он скажет. Мы никогда не поверим знающему лучшее, но всегда согласимся со знающим худшее, потому что втайне догадываемся о том же. Мы животные, нам нет прощения. И когда наихудшее животное скажет нам наихудшие слова, мы поверим ему.

А в подворотне напротив дома ждал его Блументаль. Одинокий знал, что первый удар надламывает, а второй добивает. Он не зря взял свои пятьдесят рублей и не просто так теперь утешался.

— Поленов! — мрачно сказал трясущемуся Константину Исаевичу утонченный бородатый юноша, выходя из подворотни. Он был бледен капустной бледностью кокаиниста. — Не хотите мертвую девочку? У меня есть. Будет вам как дочь.

Оставалась одна проблема, и не проблема даже, а так. У Клингенмайера томились реликвии, а также кое-какие записи, возобновить сведения было негде, запас идей у Остромова иссякал. Можно было, разумеется, и дальше врать про эоны. Но по-морбусовски не выдумаешь, а в сундуке лежали записи, которых хватило бы морочить публику еще на полгода, кабы не больше. Самому идти не хотелось. Надо было послать человека — и такого, который убедит.

Первая его мысль была: Мартынов. От этого прямо-таки волнами наплывала уверенность. Но Мартынову пришлось бы все объяснять, он был из тех, кто не принимает на веру. Иному скажешь — «Мне должны», «Мне нужно», — и он пошел. Дробинин? Зачитает стихами, замучает, озлобит Клингенмайера пуще прежнего. Наконец он решился: Галицкий. Хоть шерсти клок.