Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Даня смотрел на Тамаркину с некоторым страхом. Она была крупная, костистая, вся из углов, непонятно, чего ждать от такой. Лицо у нее было коричневое, а зубы очень крепкие.

— Ну пойду я, — сказала она и быстро вышла.

— Нового человека увидела, — прошептал Миша. — Шпионит.

— Миша! — так же, шепотом, воскликнула Марья Григорьевна. — Стыдно! Она святая!

— У тебя все святые. А я знаю, что она следит. Ты думаешь, она ради варенья приходила? Она шпионит, кто к нам ходит. Погоди, Данька, она еще напишет тебе в жилконтору, что ты водишься с сомнительным элементом.

— Она не кровожадная с виду, — задумчиво сказал Даня. — То есть с виду как раз кровожадная, а это сейчас самое безопасное.

— А я какая с виду? — вдруг спросила Варга.

— Вы? — Даня не ждал вопроса и опешил. То ли она кокетлива донельзя, то ли проста до неприличия. — Вы, мне кажется, разная, потому что вам очень редко чего-то хочется по-настоящему… Вам чаще не хочется, потому что все очень уж не по вам.

— Точно, — сказала она ровно, без одобрения. — И я все время соглашаюсь, хотя все не так. И я так уже со многим успела согласиться, что меня теперь почти нет. Я вам станцую, только после, — мысль у нее прыгала, и она не старалась ее дисциплинировать, но в этих прыжках была логика.

— Варге все не по нутру, — сказала Ольга. — Ее устроили тут переписывать на машинке, а она отказалась: у них хамские глаза.

— Хамские, — кивнула Варга.

— А у кого другие?

— Вот пусть и ходят с хамскими, а я не буду там сидеть. Я из бисера плету.

— Плетет замечательно, — сказала Марья Григорьевна, не желая попрекать приживалку куском. — Большое нам подспорье.

— Я могу еще из гаруса, но гаруса настоящего нет сейчас. А из ненастоящего плести — это будет не то. Это как разговаривать трачеными словами. Есть просто слова, а есть траченые. Разговариваешь, как теплый чай пьешь, — не греет и не напьешься.

Если бы Дане было хоть двадцать пять, он бы заметил, как искусственны у нее эти смысловые прыжки и как наивна матрица, которой она первобытным лилитским инстинктом пытается следовать, соблазняя нового человека; но ему было девятнадцать, и он восхищался ее дикостью, прямотой и абсолютной естественностью среди всеобщего доброго притворства.

— Ты поищи «Гитану», а я сейчас, — сказала она Мише, легко вскочила и умчалась.

— «Гитану» ей ищи, — проворчал Миша, втайне радуясь предстоящему зрелищу. Он принялся перебирать пластинки в углу, снял с комода граммофон, приладил трубу и все это время не переставал бурчать. Наконец в комнату ворвалась босая Варга: вместо зеленой кофты, черной юбки и перекрученных бурых чулок на ней была красная блузка, цыганская длинная юбка, древняя шаль — вся она окуталась облаком пестрых шелковых тряпок. На икрах плясали дешевые медные браслеты с красными камушками. От тряпок веяло то ли цыганским табором, то ли туркестанским базаром. От нее пахло амброй. Даня сроду не нюхал амбры, но решил, что это она. Ему нравился звук: амбра, Альгамбра, клад Амры, мавр, подглядывающий в амбразуру. Еще почему-то булькал Гвадалквивир. Волосы она расчесала и распустила по плечам.

— Заводи! — крикнула она Мише. Тот смотрел на нее восторженно.

— Для тебя нарочно, — сказал он Дане. — При нас таких переодеваний еще не было…

— Все ты врешь! — возмущенно крикнула Оля, но, кажется, и она была уязвлена. Рядом с Варгой ей нечего было делать.

Миша поставил пластинку. Из граммофона полилась хриплая мексиканская мелодия, ее вели труба и аккордеон под костяной, скелетный треск кастаньет. Поначалу Варга стояла неподвижно, уперев руки в бока и воинственно поглядывая по сторонам. Ясно было, что с первым же звуком хриплой трубы комната и все, кто в ней, перестали для нее существовать. Она ожидала появления неведомого противника, одинаково уверенная и в конечной победе, и в том, что битва вымотает ее чуть не до смерти. «Ва, ва-ва-ва!» — воскликнула труба, и Варга выбросила вперед правую руку. Хищные брови ее сошлись, она прикусила нижнюю губу и вдруг бешено замахала руками, словно в последней попытке отклонить участь, — но нет, враг уже маячил на горизонте. И тогда, под медленную раскачку строгой, отчетливой гитары, — она словно поняла, что деться некуда, бой придется принимать прямо здесь, среди сухой, пустынной местности, где некому рассказать об ее победе, а о позоре тут же узнают все. Пролетела пара ворон — крылатый скрипичный всплеск. Пыль заклубилась. Гитара повторяла один и тот же ритмический ход — не подпускай слишком близко, не подходи слишком быстро, та-та-та-ТА-та-та-ТА-та, словно давала зашифрованные советы. Варга в ужасе подалась назад: так вот он какой! Сколько ни предупреждали, ни рассказывали, но когда в лицо дышит гнилостным жаром разверстого зева — это совсем, совсем другое дело. Она ощетинилась вся — волосы, даже ресницы — и принялась стелиться по земле, мести волосами пол, откидываться назад, кланяться, размазываться по пескам: ты видишь, я только женщина, и что же я могу? Может быть, мы все-таки не воюем, ты пожалеешь меня, тебе же лучше? Но ты сама вызвала меня, взревела труба в ответ, и гитара четко выговорила: на жалость бить бесполезно, такой подход не проходит, та-та-та-ТА-та-та-ТА-та! Да, да, мы попробуем иначе. Два скрипичных всплеска, еще две вороны: чуют поживу, не чуют только, кто будет этой поживой… Хорошо, теперь она изобразила ярость. Мы, женщины пещер, тоже кое-что умеем. Пока ты бродишь ночами по своей пустыне, мы сидим в каменных норах, обдумывая, готовясь: конечно, с твоей доисторической, зверской точки зрения люди не представляют опасности. Для тебя они только пища, но смотри — мы хитрая пища! Р-раз! — и она бросилась вперед, метя в глаз; уклонился. Двас! — и в другую сторону, он еле спрятал вторую голову, самую умную, самую любимую (третья, младшенькая, была дура, от нее никакого толку, он любил ее, как любят больное дитя, но это любовь неискренняя). Трис! — стремительный пинок, зазвенел и закрутился браслет, мелькнула узкая ступня, первая голова получила в челюсть и взбесилась окончательно, но тут она пустила в ход главное свое оружие.

Страсть, конечно, страсть, — вот где сила дочерей человеческих. Неужели ты не понял, такой сильный и глупый, что все это лишь приманка, что в душе я люблю тебя с того первого дня, как услышала о тебе в страшной сказке матери? Я сразу поняла — мне не нужен спаситель, я презираю людей, меня сможешь понять только ты, чудовище. И я твоя. Смотри, какой я могу быть, — и теперь, под долгое скрипичное соло, она показала ему все, на что способны, оказывается, запуганные дети пещер. Снова волосами по полу, но уже совсем не так; бешеный, наглый вызов в глазах. Иди сюда, ты же знаешь, что в душе мы любим только драконов, и всегда, когда рыцарь борется за нас, втайне сопереживаем отнюдь не рыцарю, — но вы так беззащитны, бедные древние чудовища, так беспомощны перед новой ветвью эволюции! Вы деретесь по-старому, благородно, — ведь вы так сильны, что вам не нужны жалкие людские хитрости. Именно хитростью побеждают вас дети Евы, и вот вас почти не осталось, и ты последний, и сейчас, в этой пустыне, я исполню нашу вековечную мечту: я буду твоей. Только за этим я вызвала тебя на бой, только за этим разозлила — чтобы разбудить истинную страсть; смотри же! Это было уже совершенно бесстыдно — стоя на коленях, откидываться назад, дальше и дальше; и тут она молниеносно вскочила, и Даня понял все.