Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Так вот, как благородная омела, не нуждающаяся в корнях, Остромов для интуиции не нуждался в привязке к почве, городу, классу. Он презирал родной город и не помнил его. О родителях он мог бы сказать только, что они были. Каждый сам себя сделай, а от данностей не завись. Весь кружок жил воспоминаниями, а у Остромова их не было — каждый день он выдумывал себе новые и до вечера верил. Чтобы найти спрятанное, ему нужна была не интуиция, не пошлые подземные токи и смутные догадки, а та мгновенная способность связать и сообразить, которая и есть вдохновение. Кто прячет? N и M. Мы обоих знаем. N натура более сильная, а потому победит его решение. Он сторонник глупой теории, что лист надо прятать в лесу; умные знают, что спрятанный лист не чета обычному. Он положит на видное место, но в последний момент, не доверяя себе, стыдливо замаскирует. Где у нас тут видное место? Отчего-то глаза всех прячущих всегда обращаются на светильник как на самое яркое пятно: вот у нас лампа в виде сидящего амура, а вот и бронзовая брошь, прислоненная к бронзовому же подножью амура, чтоб сливалось. Пошлость, убожество! Пошлей было бы только засунуть брошь в карман одного из висящих за дверью макинтошей.

Даня, как ни удивительно, рассуждал сходно, — да и любой бы так, тоже мне тайны, — но, в отличие от Остромова, никогда не умел остановиться. Он видел слишком много вариантов, слышал десятки перекрикивающих друг друга голосов и не знал, к какому прислушаться: самому наглому? Самому тихому? Вроде бы ясно, что брошь должна лежать на видном месте; но это мысль плоская, наверняка сыграют на очевидности и положат подальше, скажем, в диван. Но поскольку сама мысль копаться в диване — очевидная пошлость, и тот, кто копается, будет смешон… А что, если кто-то из них хочет видеть меня именно смешным? Нет, не верю; учитель ко мне сегодня особенно ласков, и, может, брошь — с намеком — в книгах? Он всегда корит меня книжностью, так, может быть, там? Иногда вся эта сложная цепочка приводила его к истине, и он находил брошь, блокнот или бумажник (Остромов утверждал, что чутье на деньги — особый род интуиции, презирать их глупо, деньги — кровь мира); но чаще он при общем хохоте усложнял элементарное, обшаривая то карнизы штор, то плинтусы. А брошь лежала в его кармане — подкладывать Остромов был мастер.

Однажды, в полном отчаянии после неудавшейся встречи со Стражем, Даня спросил учителя напрямую:

— Если у меня нет мистических способностей, может, мне не стоит… я имею в виду…

Остромов наслаждался его смущением и не собирался помогать.

— Может, мне покинуть кружок и не занимать чужое место? — выговорил он наконец.

— Какое вы еще дитя, Даня, — усмехнулся учитель. — Чужого места нет. Если вы здесь, у меня, — значит, это и есть ваше место.

Даня просиял, и Остромова передернуло. Он терпеть не мог этой детской радости. Двадцать лет человеку, а он, как щенок, повизгивает от восторга всякий раз, как его не прибили.

— Кроме того, — продолжал он важно, — мистические способности… Это так часто бывает обольщением. Вальтасар Мадридский предупреждает: бойтесь бесовских подсказок. Инесса Гентская о том же: опасайтесь снов и видений. Что, если ваши способности глубже, если вы историограф духовной науки, хроникер хотя бы и нашего кружка? Ведь вы пишете?

— Еще нет, — признался Даня.

— Ну и отлично, нужно время. Однако когда я почувствую, что вы не нужны, — или, точней, что вам все это больше не нужно… Я сам вам скажу.

— Хорошо, — сказал Даня. — Спасибо. Я хотел еще попросить… нам заплатят только в четверг, там какая-то задержка… я сегодня без взноса, но в пятницу, честное слово…

— Экая чушь, — снисходительно сказал Остромов. — Вы знаете, что для себя мне ничего не нужно. Я хотел только закупить нитрата серы, совершенно необходимого для одной гадательной акции. В пятницу малое затмение, и я ожидаю я в л е н и я…

Но того явления, которое явилось, он, разумеется, не ожидал.

Впрочем, до пятницы бывает четверг, а в четверг у него назначен был отчет у Райского — как договорились, раз в две недели.

Чтобы сразу снять вопрос, ответим: нет. В этом не было ровно ничего постыдного. Если бы среди них встретился хоть один человек с полетом, с огнем, без постылых ограничений, без червоточины, — он бы задумался, выделил, поставил, может быть, за себя; но все они были на одно лицо — безнадежно привязанные к дому, уязвленные мещане, скорбевшие не о крахе России, не о потере денег даже, это бы он понял и уважал, — но ведь у них сроду не было денег. Они утратили иное, о чем и жалеть не стоило, — привязь, сознание того, что и завтра, и послезавтра жизнь пойдет привычнейшим, невыносимым для живого человека путем. Одни тосковали от утраты службы, другие — по безопасности; жизнь их была поездом, следовавшим по расписанию, но черта ли в такой жизни? И потому Остромов легко смотрел на этих насекомых и того легче — на рутинную, почти гигиеническую процедуру, которую осуществлял на улице Красных Зорь, в стерильной комнате, где товарищ Райский под его началом в личном порядке обучался бессмертию.

Первая половина их встречи проходила при полном преимуществе Райского. Остромов докладывал спокойно, деловито, без подобострастия. Потом все перевертывалось, как карта. В первой половине, в приемной, Остромов был валет. Во второй, в комнате с опущенными шторами, король.

— Здравствуйте, здравствуйте, — бодро говорил Райский. — Что же, приступим.

— Велембовский, военная академия, — говорил Остромов, суховато поздоровавшись. — Сочувствие объединенной оппозиции. Высказывался в том смысле, что давно пора было в первую очередь развивать тяжелую промышленность, а также надавить наконец на деревню. Положительные отзывы о Пилсудском, утверждение, что в двадцатом году Пилсудский хорошо показал выскочкам вроде Тухачевского.

Райский бегло конспектировал.

— Мосолова, секретарь на заводе Козицкого, — продолжал Остромов, почти не глядя в свои записи, демонстрируя мощь свободного, правильно устроенного мозга. — Разговоры о бытовом разложении заводского руководства с примерами, подтверждающими, надо сказать, эти слова… Безобразное пьянство, факты приставания. Правда, считает при этом, что человек без образования иначе себя вести не может, а сейчас все так. В трамваях тоже безобразно, и в кино не пойти. Вообще озабочена половым вопросом, ищет партнера, но все не по ней.

— Фамилии разложенцев называла? — деловито спрашивал Райский.

— Нет, но можно понять, что речь о директоре и о руководителе, я это не знаю, человек, проводящий собрания…

— Это называется парторг, — пояснял Райский назидательно.

— Что же, — говорил Остромов, — я изучил каббалу, изучу и это… Далее: Бражников. Преподаватель начертательной геометрии на математическом факультете. Этот осторожен, но брюзжит, что человеку со способностями невозможно поступить. Принимают черт-те по каким принципам. На лекции невозможно смотреть в зал. Высказывался, что преподаватели массово недовольны.