Джозеф Хеллер - Видит Бог

— А ты хотел сам этим заняться? — ответил он.

— Есть же и другие наказания.

— Приведи пример.

— Тяжелый выбор, верно? — задумчиво спросил я.

— Что ж, не знает сна лишь государь один, — флегматично откликнулся Иоав.

— Саул часто это повторял.

— Вот это и есть одна из причин, по которой я соглашаюсь, чтобы носил ее ты, — сказал Иоав и улыбнулся. — Проснись, Давид, проснись. Это была война, а не семейная ссора.

— Для меня, — честно признался я, — она оставалась семейной ссорой.

— Пусть и это тоже останется нашей тайной, — сказал Иоав. — Или мятеж распространится повсюду, а у тебя не останется ни одного солдата, чтобы помочь тебе подавить его.

— Иоав, но сын мой, сын мой Авессалом…

— Я тебе уже сказал, не заводи шарманку.

— Неужели ты совсем бесчувственный?

— Знаешь что? — ответил Иоав. — Господом клянусь, если ты сию же минуту не встанешь, не умоешься, не наденешь чистого платья и не выйдешь с веселым лицом, чтобы народ увидел тебя, то в эту же ночь не останется у тебя ни одного человека. Ты лишишься армии. И это будет для тебя хуже всех бедствий, какие находили на тебя от юности твоей доныне.

— Хуже, чем день гибели сына моего? От рук моих же солдат?

— Жизнь есть жизнь, — едва ли не с ленцой отозвался Иоав. — Было бы из-за чего шум поднимать.

— Так ведь сын же!

— Ну и что? Из этой чаши изливает Он мильоны пузырьков, подобных нам, и будет изливать.

— Значит, мы можем остаться друзьями? — В тот миг мне не удалось найти лучшего ответа на его совершенные, безупречные логические построения, да, должен признать, не удается и доныне.

— Если ты сейчас же встанешь, выйдешь и поговоришь к сердцу рабов твоих, — поставил условие Иоав.

Дальнейшее — молчанье. Я сделал, что он велел, — умылся, причесался, переоделся в чистое и сел у ворот, чтобы весь народ видел меня и прошел пред лицом моим, и в общем, это оказалось совсем не так тяжело, как я опасался. Ну и скажите, диво ли, что я его возненавидел? И ненавижу по сей день?

На закате, после того как траурно пропел бараний рог, мы отслужили скромную частную заупокойную службу. Священник прочел каддиш. Нафан встрял со своим догматическим, никому не интересным словом, напомнив нам, далеко не впервые, что все мы вышли из праха, и что все земное вновь обращается в землю, и что всякие воды вновь возвращаются в море, — он еще долго распространялся бы о прахе и водах, если бы Иоав, с которым Нафан и тогда уже был на ножах, не оборвал его. В последовавшую за тем минуту безмолвной молитвы я, склонив голову, молился, чтобы сын мой Авессалом снова вернулся к жизни. Я знал, что молюсь впустую. И помолился Богу, чтобы Он послал мне второго Иоава, который поможет избавиться от первого.

Мне казалось, что я нашел такового в моем племяннике Амессае, вот я и поручил ему отыскать и уничтожить мятежного Савея. Я понял, что ошибся, уже тогда, когда Амессай запоздал с выступлением. Ко дню, в который копотливый шмук соизволил наконец выступить, Авесса был уже в пути с выделенной мною бригадой, а Иоав придумал, как перехватить и убить Амессая близ большого камня, что у Гаваона.

В остальном же после нашей победы все шло гладко, и восстановление мое на престоле оказалось делом вполне пустячным. Мне казалось, что я сумел хорошо замаскировать мучительные сожаления об Авессаломе. Авигея разве могла бы заглянуть в окно души моей и узнать правду, но Авигея уже почивала вечным сном с отцами своими. Вирсавия, увлекавшаяся теперь астрологией и хиромантией, просила что ни день дозволения навестить меня, ей не терпелось — поскольку на пути Соломона стоял ныне один лишь Адония — воспользоваться удачным политическим моментом. Но этой темы я в ту пору касаться и вовсе не хотел. Я держал ее подальше от себя, на другом конце каравана. К бабам меня тогда не тянуло. Ависаге Сунамитянке исполнился от роду всего один год.

Политический разброд, из которого мне предстояло как-то слепить единое целое, содержал в себе пугающую перспективу полного хаоса. Я намеренно не спешил свертывать наш лагерь, давая людям возможность вернуться по домам и уяснить, что, хотят они того или не хотят, я возвращаюсь в Иерусалим как царь их. После смерти Авессалома другого у них не осталось.

Люди севера, принадлежавшие к тамошним коленам Израилевым, быстрее прочих поняли, что самое разумное — это попросить меня снова воссесть на престоле, как доносили мои посланцы, они спорили и говорили, что я избавил их от рук врагов их и освободил от рук филистимлян, и ныне, когда Авессалом, коего они помазали в цари, умер на войне, пора бы подумать о том, чтобы возвратить меня на престол. Это была хорошая новость. Я обрадовался, услышав ее.

— А что же Иудея?

Из Иудеи никаких примирительных слов покамест не поступало. Я начинал ощущать во рту ядовитый привкус раздражения, на которое и Сам Бог жаловался в прошлом, имея дело со столь жестоковыйным народом. Я послал в Иерусалим сердитое письмо священникам моим Садоку и Авиафару, велев им поговорить со старейшинами и спросить у них, почему народ Иудеи так отстает от Израиля с прошениями о моем возвращении в качестве их правителя. Развел им не родственник — почти что?

— Скажите им, — строго-настрого приказал я, — что они братья мои, кости мои и плоть моя. И Амессаю скажите, что он кость моя и плоть моя. Пусть то и то сделает со мною Бог и еще больше сделает, если он не будет военачальником при мне, вместо Иоава, навсегда! И даже более того будет ему. Прямо так и скажите.

Я понимал, что последнее обещание неосмотрительно. Но что я терял? Как выяснилось впоследствии — жизнь Амессаи.

Я сделал Амессае предложение, от которого он не смог отказаться. Он принял его с готовностью, и вскоре Израиль с Иудеей уже совали друг другу палки в колеса и грызлись, как кошка с собакой, за холопскую честь подчиниться мне раньше другого и с пущей раболепностью, — старейшины Израиля провозглашали, что имеют на это больше прав, поскольку у них десять колен, и стало быть, десять частей моей особы у них же. В прежних наших блужданиях мы как-то ухитрились посеять одно колено, но я по нему не шибко скучал. Мужи же иудейские отвечали мужам израильским, что зато я ближний им. А я, наблюдая за их препирательствами, только тешился.

На моем неторопливом возвратном пути из земли Галаадской к Иорданским переправам, через которые я совсем недавно бежал, я испытывал чувство уверенности в том, что полностью контролирую мое государство. В эмоциональном же моем состоянии никакой уверенности не отмечалось. Я даже не всегда понимал, какое именно шествие я возглавляю — победное или погребальное. Лучше всего я чувствовал себя в обществе старенького Верзеллия Галаадитянина, давнего, испытанного друга — одного из тех, кто по собственному почину безбоязненно пришел ко мне на помощь еще в пещеру Маханаимскую. Это был человек такой же редкостный, как хорошее вино, — старый стреляный воробей, учтивый господин преклонных лет, не слишком болтливый, никогда не повторяющийся, ничего не забывший, да к тому же еще сохранивший хороший слух. После сражения он пришел ко мне из Роглима и вызвался проводить меня за Иордан — он желал убедиться, что за рекой меня не ждет никакая опасность. Я предложил ему отправиться со мной в Иерусалим и остаться там навсегда: пообещал поселить его в дворцовых покоях, где он сможет жить по-царски. Верзеллий хмыкнул и покачал седой головой.