Джозеф Хеллер - Видит Бог

Я не сомневался в том, что Ионафан любит меня, как свою душу, хоть и не понимал до конца значения этих слов. И я верил, что он сделает все мыслимое, чтобы обеспечить мою безопасность.

— Завтра новомесячие, — торопливо заговорил он, излагая свой план, — и о тебе спросят, ибо место твое будет не занято. Не приходи в дом мой. Даже в город не входи.

— Лев на площадях?

— Для тебя вполне может быть и лев. Укройся дня на три где-нибудь в поле. И каждый день спускайся и поспешай на то место, где скрывался ты прежде, и садись у камня Азель, и жди до утра, когда я смогу сказать тебе слово и появлюсь.

— Азель?

— Да. Это к югу от камня Рогеллен. А я в ту сторону пущу три стрелы, как будто стреляя в цель. Потом пошлю отрока, говоря: «пойди найди стрелы». Так вот, если я скажу отроку: «вот, стрелы сзади тебя, возьми их», то приди ко мне, ибо мир тебе, и, жив Господь, ничего тебе не будет. Если же так скажу отроку: «вот, стрелы впереди тебя», то ты уходи, ибо отпускает тебя Господь.

— Ты не мог бы повторить еще раз? — взмолился я, потому что голова моя пошла кругом.

— Прошу тебя, сделай как я говорю, — попросил Ионафан. Дыхание его сбилось, так что мне не хватило решимости спорить с ним. — Если я выпытаю у отца моего, что он благосклонен к Давиду, и тогда же не пошлю к тебе, пусть то и то сделает Господь с Ионафаном и еще больше сделает. Если же отец мой замышляет сделать тебе зло, то я открою это тебе, и отпущу тебя, и тогда иди с миром.

— Я что-то опять ничего не понял.

— Давай посмотрим, что будет с отцом моим за обедом в первую ночь, и во вторую ночь, и в третью. Я так за него беспокоюсь, когда Луна молода.

Ионафан пришел в последний день назначенного им срока. Три утра подряд я, окоченевший, поднимался после урывчатого сна, с мертвыми насекомыми, подсыхающими на губах моих, и мелким зверьем, шуршащим в палой листве вокруг. Я облегчался на какие-то бурые колючки, выросшие в глубине зеленой лавровой рощи, в которой я расчистил себе место для одинокого ночлега, и прятался, как мне было велено, у камня Азель. С Ионафаном пришел малый отрок. Я затаил дыхание, вслушиваясь. И Ионафан сказал отроку голосом, полным значения: «Беги, ищи стрелы, которые я пускаю». Напряженно вглядываясь, я увидел, как побежал паренек и как Ионафан пустил стрелу поверх его головы, и услышал, как Ионафан закричал вслед отроку и сказал: «Смотри, стрела впереди тебя». Я следил за ее долгим полетом и чувствовал, как силы покидают меня. Ионафан был одним из немногих меж нас, освоившим стрельбу из лука. Выражение тяжкой печали на лице его подтвердило мою мрачную уверенность в том, что участь моя решена и что ни единого шанса на отмену приговора я не имею. Мне хотелось плакать. Ионафан пустил еще две стрелы. Потом, когда Ионафанов отрок собрал стрелы и вернулся к своему господину, наступила зловещая, неловкая пауза. Ионафан в замешательстве озирался по сторонам. Мы оба забыли остальные условленные фразы и пребывали в растерянном недоумении. Стряхнув оцепенение, Ионафан отдал оружие свое отроку и сказал ему: «Ступай, отнеси в город». И опять кричал Ионафан вслед отроку: «Скорей беги, не останавливайся».

Отрок не знал ничего. Отрок пошел, а я поднялся с южной стороны, чувствуя себя ужасно, просто ужасно, и, подойдя к Ионафану, пал лицом своим на землю и трижды поклонился. Я понимал, что всему пришел конец, что все надежды на столь долго лелеемое воссоединение с отцом его погибли. Глаза Ионафана, помогшего мне подняться, тоже наполнились слезами, встревоженный, безнадежный взгляд его лучше всяких слов говорил о моем крушении и злой судьбе. Вот тогда, только тогда, мы и пали друг другу в объятия, и целовались, и плакали оба вместе, пока я не превзошел его в плаче, и случилось это один-единственный раз. А больше ничего между нами не было. Если у вас имеются доказательства противного, предъявите их мне.

Возвещая мою погибель, Ионафан не поскупился на детали. В первый день новомесячия, каковой был и первым днем месяца по нашему тогдашнему календарю, царь воссел на своем месте, по обычаю, и Авенир сел подле Саула, мое же место осталось праздным. В тот первый вечер взгляд Саула то и дело обращался к моему пустому месту, причем с таким выражением, словно оно являло ему некое зловещее предзнаменование, однако он никого не стал расспрашивать о причинах моего отсутствия. Вместо этого он довольно громко пробормотал, что это случайность, что, возможно, Давид нечист, ну да, конечно, не очистился. Может быть, даже с женой возлежал. На второй день, увидев, что место мое снова пустует, он повел себя уже совсем по-другому. На сей раз он прямо спросил у Ионафана, почему я не пришел ни в этот день, ни в день предыдущий. Услышав придуманный мною ответ, что я-де выпросился у Ионафана в Вифлеем на родственное жертвоприношение и что Ионафан меня отпустил, Саул сильно на Ионафана разгневался. Еще пуще взъярился он, уяснив, что я виделся с Ионафаном и что Ионафан помалкивал обо мне, пока его не спросили. Дальнейший рассказ Ионафана был несколько сбивчив. Саул приказал Ионафану привести меня и затем предать смерти, а когда Ионафан высказался в мою защиту, бросил в него копье и следом обрушил на сына бессвязную, путаную диатрибу, в которой отрицались его лояльность, наличие у него умственных способностей и даже, несколько несообразно, его происхождение от собственной матери, — из всего этого Ионафан вывел наконец, что отец его решился убить меня.

— И это еще не все, Давид, далеко не все, — сохраняя на лице убитое выражение, продолжал Ионафан. — Он и меня обозвал слабоумным, то есть почти назвал. А затем сказал, что я сын негодной и непокорной женщины и что подружился с тобой на срам себе. Я и половины не понял из того, что он наговорил. Он добавил еще нечто такое, чего я и вовсе в толк не возьму. Ты умный, Давид, может быть, ты сообразишь, что тут к чему. Он сказал мне, кроме всего прочего, что я… мне нелегко это повторить… что я срам наготы матери моей.

— Срам наготы матери твоей?

— Ты можешь понять, что это значит?

— Срам наготы матери твоей? — повторил я, желая убедиться, что правильно все расслышал.

— Именно так, — подтвердил Ионафан. — Он сказал, что я подружился с тобой на срам себе и на срам наготы матери моей. Я всю ночь не спал.

— Но что он хотел этим сказать?

— Так я тебя про то и спрашиваю.

— Для меня это китайская грамота, — вынужденно признался я. — Ионафан, тебя ведь еще что-то тревожит. Я по глазам твоим вижу.

— Еще он сказал, — отводя взгляд, с явным усилием признался Ионафан, — что ни я, ни царство мое не устоит на земле во все дни, доколе сыну Иессееву дозволено будет жить на земле.

В последовавшем за этим молчании глаза наши хоть и не скоро, но встретились.