Николай Климонович - Цветы дальних мест

Это интересно.

— Да. Гадали девки в общежитии, я к ним подсела, дура. А они: от, Маш, сейчас тебе жениха подыщем. Заставили в зеркальце смотреть. Я смотрю-смотрю — нет никого. И вдруг вроде как мелькнуло что-то в глубине. Мельк — и все, ничего не разобрать, ни лица, ни одежи. А они смеются. Это, говорят, он на велосипеде был. И что — правда на велосипеде.

— Вы подумайте, — иронично.

— Пашка-то? Ну да, он фасонистый из всех парней, городской. У них за рекой свой дом был. Так он на работу на велосипеде приезжал, на машине на хорошей, и на танцы тоже. Рулит, бывало, в перчатках, кепка на голове. Так он после того случая ко мне на танцах и подошел. До того не смотрел, а видный был, а после подошел и приглашает. Я танцевать по-городски плохо умела, а он после танца меня за руку взял и говорит: выходи за меня. Когда, спрашиваю? Когда-когда, говорит, сегодня. Так за руку меня в тот же день к матери своей и отвел…

— Но в зеркале-то на велосипеде мог и другой ехать.

— Он, кому еще. Я ведь и разошлась по примете.

— Вот как.

— Так. Утром встали с им, а мне стыдно перед матерью перед его, жжет от стыда, глаз не поднимаю. Хоть подмету, думаю. За веник взялась, начала мести, а он мне — брось, Марья, гулять будем. Я стою, растерявшись, посреди горницы, гляну на него — красная делаюсь. А свекровь смотрит из угла, губы поджала нехорошо, улыбается. И тоже мне — брось, брось, говорит. Да так ласково. Я уж и с-под кровати вымести успела, с-под шкафа и стою посреди с веником… Вы спите?

— Нет-нет. Только я не пойму: недолго вы с мужем-то прожили?

— Да месяц. Но в то самое утро все и разладилось. Послушалась я, мне бы мести дальше, а я послушалась. Он меня за руку к себе потянул, я и бросила веник-то. Он меня на лодке зовет кататься, а свекровь все на веник этот на полу и смотрит.

— Что, не хозяйственной показались?

— Не в том дело. А только, если перед каким делом не подмести, то дело и не сладится. Это дело-то, а тут — свадьба… Через этот веник все и не заладилось между нами. Он через месяц другую привел, я и ушла. Уж потом узнала, что беременная была.

— Как же?

— Мы ж с им не расписаны были, вот он потом и от дочки отказался. Во-он когда спохватился, когда дочка седьмой кончила. Приехал, лысый уже. Просил дочку на его фамилию записать.

— А вы?

— А на кой он нужен? Потом написал, что болен, помирать собрался. Вроде и жалко стало, да только наврал: живой и посейчас.

— И после замуж не выходили?

— С малым дитем на руках куда выйдешь? Потом, дочка подвыросла, многие стали свататься. И посейчас один женихается, в охране на руднике работает…

— Странная ночь. И холодно, и душно. Скажите мне, Марья Федоровна, вот — молодость была, один какой-то месяц любви. И что — никогда потом уж хорошего не было?

— Всякое было. Только пуще, чем в первый раз, никогда не бывает. В тот вечер перед свадьбой — в тот вечер лучше всего. Потом не то было… В тот вечер он меня сильно любил.

— Страшно это.

— Чего страшного-то? Жизнь. И не только месяц. Он и потом прибегал, от своей следующей-то… Сама-то замужем была?

— А почему не спросили — может, я сейчас замужем?

— Так что ж тогда по пустыням разъезжать. Нет, про вас видно, что одинокая…

— Да?

— Ничего, молодая еще. Да теперь и замужем — как одна. Вроде не война, а бабы какие с животами, какие с ребятишками все одни остаются. Мужиков, будто их кто гонит куда-то. У меня в доме в одном одиночек больше, чем мужних…

— Не знаю, поймете ли вы меня, но мне кажется, этооттого, что в сегодняшней жизни все как бы в мелочь превратилось. Все движется, меняется, темп возрос, информация, впечатлений больше, можно стало путешествовать — и так, и за рубеж, — и встреч, кажется, больше, но не стоит за всем этим одно, объединяющее, главное. Все есть, а…

— Думаю, зажрались. Не знают, чего хотеть.

— Разве вот мы с вами — не знаем?.. Нет, в другом дело, просто надежды за всем этим ярким и разнообразным нету. Раньше, кажется, за каждой мелочью, за каждым пустяком что-то стояло, и было чего ждать. А теперь исчезло это самое — ради чего. Вот и мечутся люди, сходятся, расходятся…

— Это нужно или одному в пустыне жить, или такую силу иметь…

— Вот-вот, вы меня удивительно поняли. А сил нет, силы подорваны. Дело же не в том, что счастья нету, правда же? Нет идеала счастья. Поэтому от какой-нибудь глупейшей случайности, от поверхностной мелочи все самое хорошее и большое рухнуть может…

— В жизни завсегда — не за ту ниточку потянешь, глядь — по ручкам-ножкам уж опутана. Не раскрутиться, не ослобониться.

— Точно, все на ниточках. И куда какая идет — не узнать.

— Видишь, ты тоже суеверная, а говоришь…

— В каком-то смысле суеверней, чем вы, в сто раз. Но я вам завидую.

— Мне?

— Да-да, вам. Завидую, что вы вот так точно и верно знаете, в чем ошибка ваша. Уверены, что знаете, и мучиться над этим вам больше не надо… Ведь всегда есть один какой-то момент, движение одно, слово, улыбка, не будь которых — и все иначе бы пошло, а? Одна-единственная какая-то мельчайшая неправильность, с какой все и идет наперекосяк. Комкается, а потом уж — ничего и ничем не поправишь… И вот остается только отыскать эту ошибку, ведь не знать ее — мучительно, и хуже нет — так и не найти, не понять, в какой момент ты ее допустила. Так всю жизнь можно промучиться, не зная, кого винить. А вам легче.

— Поняла я теперь. Это вы про то, как я горницу не домела? Так то примета, то не ошибка, то я — от счастья веник-то бросила…

— Вот, больней вы не могли возразить. Правда, правда, у вас не то…

— А у вас?

— А, давно было, давно… И все равно, знаете, продолжает во сне сниться. Вот два дня тому назад…

— Два дня?

— Да, позавчера. Снится, я будто лежу в своей комнате, дома, а во всю стену — зеркало, прямо надо мной. И только я его увидела, поняла, что не одна… А зеркало дрожит, висит криво — и дрожит. И я думаю еще, что надо его поправить, но тут оно отделяется и на нас падает. И, знаете, так мне не хочется, чтобы это мы были, что тут же вроде бы и не он со мной, а подруга. А оно упало и разбилось ровно пополам. И я заплакала, но думаю во сне: у меня же нет такого зеркала, значит, все только снится. Но плачу, будто какое-то горе стряслось, и не могу остановиться…

— А что ж плакать? Это когда наяву зеркало бьется — к плохому, а во сне, да если еще себя в нем видела…

— Видела, обоих…

— Так то к женитьбе.

— Что вы говорите?!

— Известно — к венцу.

— Нет-нет, так быть не может. Он уж… Конечно, двенадцать лет не срок, но не в том дело. Многое ведь все равно забывается, а это все я до черточки помню, сколько раз в уме перебирала, что наизусть разучила. Не знаю только, с чего начать…

— А ты не спеши. С самого начала и начинай.

— Значит, с института надо начинать, с нашей группы. С первого по третий курс мы втроем дружили: я и две подружки, обе из Сибири.