Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Ну, я пойду, пожалуй, — сказал парень. Протер пальцем единственное стекло, забросил рюкзак за спину.

Чино осклабился. Парень отошел уже метров двадцать, когда Чино крикнул:

— А хочешь — налью?

И парень: ох, я же и фляги не взял, флягу надо было попросить, или пусть в бутылку нальет немного…

— Менять не меняем. А полстакана налью.

— Водки? Не-ет, я водку не пью. Только воду.

— Как хошь.

Парень пятился, махал рукой:

— Спасибо, пока… — И думал: там и напьюсь… Потом отвернулся, зашагал. Чино смотрел вслед. Парень шел. Рубаха выбилась из штанов, полоскалась… Ветер замотал штанины, и ноги истончились. Он маячил некоторое время, издали похожий на птицу, — и мгла накрыла его с головой.

Лужу недолго искали. Чего там, спуститься — и все дела. Правда, Миш? Лужа-то — вот она, под самым холмом. Конечно, не сказать чтобы блестела, тут парень загнул. Прямо наоборот — тухнула, какой там блеск.

Сперва, конечно, за ветром ее видно не было. Один раз промахнулись, дали-таки кругаля, а по ветру спустились — прямо на нее наехали. Ха, для такой-то бури — и со второго захода найти, это не хрен собачий, а, Коля-Сережа? Здесь с десятого собственный дом не найдешь, а то — лужа. Это или повезти должно, или нюх иметь надо…

А как выехали, Миша выскочил из кабины, побежал вперед — щупать — и закричал во все горло:

— Слезай, приплыли!

И все хоть не услышали, но сразу поняли — есть вода, сразу вылезли.

Лужа — она в диаметре метров двадцать, формы почти правильной, темная, сырая. Сперва каждому даже немного обидно стало — что ж она такая маленькая, а, Люд? Говорили-говорили, стремились-мечтали, и на тебе — всего с ладошку. А парень вчера: озеро нашел, озеро нашел. А ведь не пил еще, и с чего ему намерещилось? И растительности вокруг никакой, но, надо справедливым быть, следы растительности — вот они, имеются. Как будто ножницами аккуратно все состригли, но щетинка осталась.

Встали в рядок на берегу, полюбовались и — первым делом, до всего другого — бутылку откупорили. Столько искали, кружили, нашли — за это грех не выпить. Так или нет, товарищ геолог?

Откупорили тоже, впрочем, не то слово. Мишке дали, он в пасть горло засунул, вжиг — и бутылка в руке, а головка полиэтиленовая — в зубах. Как фокусник. Зубы-то молодые, не нам чета, Федоровна…

Пустили по кругу.

Первой, конечно, Людмиле Алексеевне Воскресенской дали, по старшинству. Но она — даром что столько лет в геологии — пить из горла, несмотря на стаж, так и не научилась. По подбородку розовую струю пустила, на кофточку на свою портвейна налила, кофточка так и пошла пятнами бордовыми, а сама аж задохнулась. Но глоточек-то в рот попал, конечно, иначе не отплевывалась бы. Не говорила:

— Фу-ты, мерзость. Все равно пить хочется… Вторым был «товарищ геолог», Володя Салтыков, потому

что повариха Марья Федоровна наотрез вперед других пить отказалась.

— Мне, — сказала, — что останется. И никто не возражал.

Володя рот раскрыл, горлышко засунул меж губ, покрутил бутылкой, устроил половчей, локоть поднял и, отставив по-гусарски, начал хлебать, но и у него форсу больше было, чем умения. Хоть и красиво было с локтем-то, пить все равно как следует не мог, к стакану привык, сразу видно. Между глотками у него выходили паузы, как у плохого певца, да и сами глоточки были маленькие, хилые, надо сказать, глоточки, так что хоть он и долго возле губ держал, но отпить много не успел — язык его отверстие закупорил, вино больше не лилось, а внутрь бутылки слюни пошли, пузыри. Одернуть его, конечно, никто не одернул, но он и сам сообразил, что хорош, напился. Отнял горло бутылочное ото рта, да тоже не сразу: от старания губы к стеклу бутылочному так прилепились, что вышел после всего смешной чпок, Миша хохотнул даже.

Отдал Володя бутылку ему. Посмотрели Миша с шофером на свет — дай бог на одну пятую убавилось.

— Ты того, поосторожней, — предупредил шофер.

— Чего ты, и так больше целой.

— Давай-давай, я молодым хоть и уступаю дорогу, но контроль держу.

Ногтем тогда прикинули: Мишина доза, Николая Сергеевича доза, поменьше — поварихина. Может, и надеялся Коля-Сёрежа, что Миша по молодости на полдозе остановится и споткнется, а потом дыхания не хватит продолжать, но сразу было видно — надежда, что ему лишнего перепадет, маленькая. Миша тоже устраивал бутылку не спеша, откинул голову, тряхнул прической по-музыкантски и пошел часто-часто языком тыкать в самое отверстие и часто-часто глотать. Эта техника уж совсем иная была, чем Володина дилетантская. Языком Миша как бы шлюзовал очередной глоток, потом выпускал вино, а пока проглатывал — снова зажимал, и делал все быстро, язычок только мелькал за стеклом, а уровень в бутылке так и поплыл вниз. Шофер обеспокоенно за ним следил — как бы не захлебнулся, но нет, почти ровно остановился, еще граммов десять не допив.

А вот Николай Сергеевич со своей долей не цацкался. Подставил рот, открыл пошире и слил дозу свою в открытую глотку. Ни тебе причмокиваний, ни бульканий, ни глотков. Чисто прошла, так и полилась жидкость внутрь, в самое брюхо тонкой прямой струйкой. Да так споро, что повариха сделала даже какое-то заинтересованное движение всем туловищем: то ли сочувствуя и за шофера болея, то ли страховочное… Наконец пришла и ее очередь.

Шофер утер рот рукавом, плюнул розовой слюной, ветер подхватил плевок, изъял из воздуха, шофер еще раз утерся, довольный, а Марья Федоровна уж дотягивала свою дозу, уютненько смаковала, причмокивала сухими губками, то прижмуривалась, то открывала глаза и глазами вела по сторонам, стыдливо моргая, словно девушка. Высосала свое и она. Последняя темная влага исчезла в вертикальном почти горлышке, повариха повернула бутылку вниз головой, последние капельки сцеживая на землю и будто любуясь чистой своей работой.

— Бросай, — позволил шофер.

Она и бросила. Мелкий щебень, круглые камушки гонялись по земле, перекатывались, перепрыгивали, изредка взлетали в воздух невысоко. И бутылка, покачавшись на месте, сорвалась и побежала куда-то, то и дело подскакивая от радости и с нетерпения, что вырвалась на волю, что может присоединиться к своим порожним подружкам, разбросанным по всей этой пустынной старой земле.

Каждый проводил ее глазами с сожалением.

— Ну, пошли, — сказала тогда Воскресенская.

Она оглядела свой маленький отряд, заглянула каждому в лицо, и каждый посмотрел на нее, и все были готовы, и все были — вместе. Тогда, прикрывая от ветра и пыли нос и рот ладошкой, как делают женщины рукой в варежке в сильный мороз, она пошла. Все тронулись за ней. Стали приближаться…

Однако, надо заметить, что выпитое на каждого заметно подействовало. Пока в доме пили, и собирались, и ехали — ни по кому ничего такого заметно не было. А едва на берегу выпили по глотку — каждого зацепило. То ли усваивается портвейн на открытом воздухе лучше, то ль на ветру скорей в крови растворяется? Так или иначе — организм каждого словно только и ждал этой последней капельки. Будто крепились, крепились, готовили себя к главному и наконец — прибыли, куда мечталось. Распустились, размякли… Миша зарадовался невесть чему, заиграл глазами. Володя затяжелел, лицо надулось, обрюзгло, глаза подернулись, руки обвисли. Он зашагал трудно, а шофер, напротив, завихлялся, тощий зад то стал направо соскакивать, то налево вздергивался, а ноги пошли носками внутрь, но не всегда вперед, а вбок через шаг. Марья же Федоровна и подавно спеклась: расчихалась притворно, ноги тоже колесно составила, пузырь живота выпятился, груди совсем опали, а щеки покрылись вчерашним свекольным нагаром, а вокруг глаз, наоборот, остались особенно бледные окружья. И у Воскресенской в голове что-то будто наигрывало, словно дальняя музыка из высокого открытого окна. Она думала: вот и начерпаем сейчас, все будет в порядке…