Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Отсюда вывод: нечто, управляющее системой систем Вселенной, то есть Бог, человеком никак не является, а, значит, ему не интересна наша жизнь вместе с мучительными поисками ее смысла.

Почему же человек так цепляется за Бога?

Из страха перед кратковременностью своего мига на земле и следующим за ним великим НЕЧТО.

30 мая 1993 г.

«Она не догадывалась, что ее впервые посетило ощущение материнства — этой высшей мудрости, до которой способна подниматься женщина в любви. Эта любовь не требует взаимности, она бездонна, слепа, лишена терзаний и сомнений, присущих любви чувственной. Любовь эта таится в каждой женщине, но не всегда бывает разбужена и возникает внезапно, подчас весьма странно, случается, она возникает и в восьмилетней девочке по отношению к сорокалетнему мужчине, так что совсем еще ребенок чувствует себя сильнее и старше взрослого, и тот даже иногда подсознательно испытывает необходимость искать у девчушки защиты. Любовь эта бывает рассеяна и в обычной чувственной общедоступной любви, словно драгоценные золотые крупинки, появляясь в моменты полного душевного единства, что случается не так уж часто в нашей земной жизни. Так же как любовь эта в слабой степени зависит от возраста, так же не зависит она от ума и от воспитания, не зависит от нравственности и порядочности. Однако, возникнув, она может совершенно преобразить и изменить человека и всегда ведет лишь к совершенству. Может, от инстинктивных поисков ее, столь трудных, где удача бывает так редка, и страдает человек, злобствует, предает, мучается, ненавидит».

Страничку с цитатой из Горинштейна я прочитал другу. Без тени пафоса он сказал:

— Это голос пророка. Автор тут не имеет значения. Так может говорить Бог, так говорит вселенский хаос или всеобщая гармония. Это чувство испытывает все живое на свете. Природа свыше водит рукою, когда человек записывает такие слова. Так мог написать Степка, Юрка, любой из смертных. Горинштейн тут почти не при чем.

— Однако когда мы читаем классику, мы понимаем, что это написал Шекспир, а то, к примеру, Пушкин.

— А я, Юрочка, в этом глубоко сомневаюсь, — ошарашил меня Степан.

Моя разумная жена, выслушав наш разговор, сказала:

— Но вы же оба атеисты. Кто же все-таки пишет?

— А разве ты, когда садишься за рояль, знаешь, как возникают твои импровизации? Разве ты сознательно сочиняешь их?

— Они рождаются во мне сами.

— Сами? Ты в этом уверена?

Праведная женщина тоже смутилась.

Поистине человеку остается удивляться тайнам бытия. «А главных тайн бытия — три. Самая большая тайна Вселенной — это жизнь. Самая большая тайна жизни — это человек. Самая большая тайна человека — это творчество.

Смертному не дано разгадать ни одну из них».

25 мая 1993 г.

Утром читал «Свет жизни» А. Платонова.

«Вернулся Аким не скоро — через пятьдесят пять лет. То нужда, работа, то свои дети, то тюрьма, то война, то прочая забота, — так и прошла вся жизнь — небольшое мгновение времени, как убедился Аким. Весь свой век он готовился к чему-то наилучшему и томился, но не мог опомниться, пока не стал стариком. И теперь, в старости, он опять стал одиноким и свободным, каким был в детстве».

Все это — про меня. Наконец, я стал внутренне свободным. Теперь хочется думать о главном.

Чем сейчас, в свои пятьдесят шесть лет, я должен заниматься?

Есть лишь три достойных дела: писать свои рассказы, петь радостный гимн жене и отдавать себя нашей внучке.

И все. Ничего важнее этого не может быть.

Все эти дела я делаю плохо. Необходимость зарабатывать деньги, страшная наша история, очереди у пустых прилавков, телевизор, а часто и лень наполняют жизнь ненужной требухой. А в это время израненный войной и творчеством друг, незащищенная от жизни жена и сама пробуждающаяся природа — внучка утекают сквозь пальцы.

Все мы, как платоновский Аким, ждем встречи с «наилучшим». Но когда оно, это наилучшее — свобода — приходит, мы не знаем, что с ней делать.

Я просто живу, дышу воздухом семейного счастья, а в душе сидит фаустовское желание остановить мгновение, взять в руки простые домашние радости и сказать людям:

«Из доброты вырастает мудрость, из мудрости — добрые дети. От таких детей ощущение счастья. Все просто, только не спешите, оглянитесь вокруг, прислушайтесь. И у вас все получится…»

Но люди не останавливаются. В суетливой нужде они несутся мимо, как несусь и я сам. Каждый спешит за своим счастьем, чаще всего обманчивым, и не знает, что пробегает мимо подлинного, природного.

Мне-то повезло, я его коснулся. Понял, что нет другого рая, чем тот, что по воле ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА СЛУЧАЯ нам выпадает иногда на земле. Но объяснить другим это я не умею.

Не раз пытался, но выходит грубо или занудно.

Чтобы человек задумался — нужен платоновский язык, чтобы услышал гармонию жизни — пушкинский. А что я могу?

Суетиться вместе со всеми, томиться своим косноязычием и лишь чуть-чуть трепетно прикоснуться к главному: жене, внучке и творчеству.

16 октября 1991 г. — 11 ноября 1993 г.

Мне крупно повезло. Повезло в том, что в своих любимых занятиях я не профессионал, а значит, ничем никому не обязан. Я могу писать, что хочу, и рисовать, как хочу. Живопись и литература меня не кормят, я отдаюсь им «по любви».

Я врач, но писать хотелось всю жизнь. Всегда хотелось остановить, зафиксировать куда-то утекающие мгновения. Я страдал, замечая, как удачно сказанное слово, вдохновенно исполненная мелодия, неповторимый закат исчезают, не оставляя следа. Чтобы как-то остановить мгновение, я не раз принимался за дневник, много фотографировал. «Хорошо бы всю жизнь писать книгу, — думал я, — и чтобы все правда, все искренне…» Я подозревал, что все лучшее в искусстве написано не на заказ, а именно так.

Кому и зачем будет нужна такая книга, я не задумывался. К тому же не находил ни основной темы, ни главного героя. Собственное существование казалось мелким и неинтересным. Мучили сомнения: не есть ли желание писать — болезненная графомания?

О том, что каждый человек «ходит по роману» собственной жизни, я не подозревал. Не приходила в голову мысль о том, что всякий, кто берется за перо, вольно или невольно выражает свое время. Один делает это более талантливо, другой менее, но время фиксируется. Литератор — тот же фотограф, точнее, фотограф художественной съемки. Он волен играть с действительностью, волен включать в фиксацию любые фантазии. Он, как ребенок в песочнице, с увлечением играет событиями, чаще всего строя замки из песка. Словом, занятие это увлекательное, особенно, если, как в моем случае, не думать о гонораре. Вряд ли Гете написал бы «Фауста», если бы думал о деньгах. Философ по природе, он искал ответы на мучившие его вопросы и неожиданно втянул в этот поиск всех нас.