Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Дорогая Лидия Трофимовна!

Получил письмо из родной Перми, и пробудилась уснувшая совесть моя. Как же так? Целая жизнь пролетела, полмира объехал, на разных людей насмотрелся, а ту, с которой всё началось, милую, добрую Лидию Трофимовну, не навестил!

Скажите, чем я могу оправдаться? Разве что чистосердечным признанием в грехах жизни моей, покаянным рассказом о том, на какие стези приводила Судьба вашего ученика, осмелюсь даже сказать — любимчика, тянутого за уши на медаль.

Нет, не зря я любил литературу и был тайно влюблён в свою учительницу. То и другое украсило мою жизнь и помогло стать дилетантом широкого профиля, а затем и литератором.

Как же я попал в нашу славную ШРМ — то есть в Школу рабочей молодёжи? По собственному разгильдяйству. Учёба моя началась в сорок третьем году в школе № 9, известной в Перми под именем «Муравейник». Ограничение свободы пришлось мне не по вкусу, но, не блистая талантами, я благополучно переваливался из класса в класс. Школу я не любил, но почему-то полюбил читать. Свободное время проводил, гоняя с ребятами на лыжах, или в читальном зале детского отдела городской библиотеки.

За несколько лет прочно запустил, а потому и возненавидел все виды математики. К старшим классам попытки матери вмешаться в процесс учёбы уже не давали результата. Как с моими знаниями точных наук я добрался до десятого класса, мне самому непонятно. К этому времени я проводил свободное время не только в «публичке», но и в оперном театре. Увлёкся классической музыкой. Оперу я полюбил сам, а к балету меня приобщил приятель. Он имел «блат» в театре и приглашал меня «смотреть ножки» в литерный ряд. Вы, дорогая Лидия Трофимовна, как известно, сами в прошлом балерина, а потому поймёте, что для шестнадцатилетнего парня это — неотразимое зрелище.

Итак, мою распрекрасную жизнь омрачала только школа. В десятом классе я понял, что экзамен по математике поднимается неприступной крепостью, взять которую мне не удастся. Опережая события и не взирая на протесты мамы, я бросил школу и устроился на работу в бригаду бурильщиков. Ежедневное общение с алкоголиками очень скоро убедило меня, что школа всё-таки человеку нужна. Осенью я поступил в десятый класс нашей Ш. Р. М. Тут мы с вами, дорогая Лидия Трофимовна, и познакомились.

Оказавшись среди тех, для кого аттестат зрелости был подлинной путёвкой в жизнь, я устыдился прежнего разгильдяйства. Рабочие ребята и девушки иногда засыпали от усталости на уроках, во мне же кипела нерастраченная энергия. К тому же ещё не забылись кое-какие школьные знания. В этом и был секрет моей приличной учёбы в Школе рабочей молодёжи. Взявшись впервые в жизни за уроки, я вдруг обнаружил, что и в математике есть какой-то смысл. Другие предметы для меня трудности не представляли.

Поскольку литература в вашем исполнении, милая Лидия Трофимовна, была для меня радостным спектаклем, вы заметили мой восторг, и я стал вхож в ваш дом.

Счастливое время летит быстро, и выпускной вечер не заставил себя ждать. На торжественную церемонию я пригласил маму, которая после того, как я бросил «нормальную» школу, потеряла всякую веру в то, что из меня выйдет толк.

Аттестаты выдавали по алфавиту. Директор поздравлял выпускников. Выдали Зернову, Захаровой и перешли к букве «И».

— Ты что, позорить меня сюда привёл? — услышал я грозный шёпот матери. — Где твой аттестат?

Я сам ничего не понимал. Вы, Лидия Трофимовна, сидели в президиуме и улыбались с чувством исполненного долга. Сияющий директор пожал руку последнему выпускнику и обратился к залу:

— Дорогие товарищи! С удовольствием сообщаю вам, что один аттестат сегодня мы выдать не можем. Поприветствуем того, кто претендует на медаль! Его фамилия…

Это было для меня полной неожиданностью. Ни на что я не претендовал, а потому готов был провалиться сквозь землю. Мама была ошарашена.

Медаль я, как известно, не получил, в гороно по всем математикам выставили четвёрки. Но для меня это уже не имело значения. В институт я не рвался. Мне хотелось поскорее стать взрослым, и я рвался в армию.

Угодил служить на Соловки.

Соловками раньше людей пугали. До революции преступников отправляли туда возводить монастырь, а после революции — невинных в тюрьму, устроенную в этом монастыре.

Я о Соловках прежде не слышал. Поэтому плыл на остров в Белом море без всякой боязни. Год жизни в сырой монашеской келье, жестокой муштры и старшинского беспредела проветрил мои мозги и заставил думать о будущей профессии.

Самой приемлемой мне казалась журналистика. Дабы не свихнуться от армейской тоски, я стал писать заметки во флотские газеты. Писал обычно к юбилеям деятелей культуры и искусства. Заметки стали печатать, чему я поначалу радовался. Но вскоре перестал узнавать написанное. Мои невинные опусы в напечатанном виде приобретали такой ура-патриотический окрас, что я диву давался. Оказалось, что о Пушкине или Чайковском можно говорить только в связи с великими достижениями нашей партии и правительства. Редакторы лихо правили мою политическую неграмотность и намекали, что если я хочу писать, придётся принять общие правила игры. Повеяло незнакомым мне раньше зловонием «второй древнейшей профессии». «Выходит, за удовлетворение самолюбия и жалкие газетные гонорары я должен буду продаваться всю жизнь?» — подумал я и отказался от журналистики.

На Соловках меня учили радиотехнике. За год в Школе связи вбили профессию флотского радиста. Четыре года службы я отстукивал морзянку, но постигнуть суть колебательного контура так и не смог.

Поэтому после демобилизации поступил в медицинский институт, чем снова приятно удивил маму. Она сама была врачом, но прежде не замечала, чтобы её сын проявлял интерес к медицине. Она не знала, что мне просто некуда было податься: в технике я был дремуч, а журналистику уже понюхал. Вообще к литературе тянуло, но таланта Льва Толстого я в себе не ощущал. Так или иначе, решение было принято, и, не задумываясь о будущем, я взялся за изучение костей и связок.

После четырёхлетнего «заключения» на севере я жаждал деятельности. Учился успешно, занимался общественной работой. После первого курса сел на велосипед и отправился смотреть родную страну. Покатил из Перми я почему-то в Ригу. До Ленинграда ехал около месяца. Полный волшебной романтики город покорил мою душу. Не надеясь на успех, я подал заявление о переводе в столичный вуз и неожиданно получил разрешение. Вернувшись домой, с боем вырвал документы из пермского института и сбежал в Ленинград.