Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

2003–2009 г.

Мальчишкой я много читал. В прозе моим кумиром был Горький, в стихах — Маяковский.

Когда я увидел фарфоровую статуэтку Горького, я забыл на время кино, мороженое и стал собирать деньги на ее покупку. Каждый день я бегал в магазин, проверяя, не исчез ли с полки любимый писатель.

Вскоре сидящая на пеньке фигурка поселилась на моем столе. Не могу сказать, что Алексей Максимович помогал мне делать уроки. Скорее, наоборот — убеждал, что можно стать писателем без математики и химии, проходя только "жизненные университеты". Я не сомневался, что моя жизнь будет связана с литературой.

Изрядно поварившись в жизненном котле, я вышел-таки на литературную тропу.

Поначалу, как все начинающие, с упоением строчил воспоминания детства. Но вскоре детская тема кончилась. Нужно было переходить к юности вместе с ее грехами и любовными страстями, о которых я прежде никому не заикался. Встал вопрос — как быть? Рассказывать правду или полуправду, то есть прибегнуть к перманенту.

Оказалось, что это не праздный вопрос. Рано или поздно такая проблема встает перед каждым, кто берется за перо. Литература, как сказал Достоевский, крайне "развратительно" действует на человека. У автора инстинктивно появляется желание выглядеть лучше, умнее, великодушнее, чем он есть на самом деле. У пишущего меняется язык, появляются "литературные" обороты, которыми в жизни он, отродясь, не пользовался. Он начинает выискивать замысловатые сюжеты, "поднимать" патетичные темы, писать о родине с большой буквы, картинно любоваться красотами природы. При этом ему и в голову не приходит, что только глубинные жизненные впечатления представляют для читателя подлинный интерес.

Автор начитает стыдиться собственной негероической биографии. Ему кажется, что никому не интересно то, что касается лично его. Он начитает думать, что писать необходимо лишь о том, что касается всех, или, по крайней мере, многих. Трудно человеку поверить, что его сокровенное может оказаться нужным другим людям.

Переступить этот барьер не просто. Для этого требуется определенная культура и вера в праведность собственной души. Пишущий человек интересен, главным образом, степенью искренности.

Мне кажется, что это качество обратно пропорционально профессионализму.

Немногие помнят, что подлинным художественным откровением иногда становятся авторские шалости, озорство, несерьезные сочинения, предназначенные для узкого дружеского круга.

Не так ли случилось с "Декамероном" Бокаччио, и не шутки ли веселого человека бессмертные "Муха — Цокотуха" и "Мойдодыр"?

Не только среди любителей, но и в профессиональной среде не часто встречаются мужественные люди, способные сказать то, что противоречит общепринятым установкам.

Да, нехорошо читать чужие письма, заглядывать в дневники… Но чем была бы мировая литература без ее эпистолярного или мемуарного наследия?

Те, в ком достаточно мужества сохранять искренность на протяжении жизни, нередко попадают в классики. В этом смысле одним из самых интересных литераторов был Василий Васильевич Розанов.

Его не смущало то, что его мысли покажутся современниками не последовательными, не логичными, противоречащими одна другой. Он был озабочен одним — выразить правду. При этом он отчетливо сознавал, что объективной правды не существует. Любое событие, переживаемое человеком, приобретает субъективный, личностный оттенок, а потому стремился выразить правду души, правду ее сиюминутного состояния.

"Душа дохнула", — говорил он и не заботился о том, что каждый раз его душа выдыхает разное. Розанов работал одновременно в двух прямо противоположных по направлениям газетах, за что прослыл двуличным циником. Но теперь, когда мы читаем его дневниковые записи под названием "Уединенное" или "Опавшие листья", мы находим в них собственные чувства, вплоть до интимных, которые не любили в себе и не хотели о них думать.

Василий Розанов выводит нас "на чистую воду" и потому вдруг оказывается крайне актуальным. Он развеивает тот психологический туман, в котором каждый из нас пребывает от рождения до смерти. Недаром критик Гершензон писал в свое время Розанову: "Вас можно любить только, как целое, отдельных черт в вас множество таких, что за каждую вас можно и должно ненавидеть".

Василий Васильевич не строил иллюзий относительно себя. В своих сочинениях он срывает привычную и удобную кору и с нас. Он жил в согласии не с обществом, а с совестью, и когда слышал упреки в аморальности, отвечал: "Я не такой подлец, чтобы думать о морали".

Мне тоже не хочется "думать о морали". Но "развратительное" влияние литературных занятий я постоянно ощущаю на себе. Так и хочется накатать что-нибудь этакое, с перчиком, с закрученным сюжетом, чтобы напечатали в популярном журнале, чтобы "всем" понравилось, чтобы деньги…

Время на дворе переходное, расплескалась вся литературная помойка. Если прежде царила партийная идеология, то сейчас разгул низменных страстей. Уже не только журналистика, но и вся литература ради денег проституирует.

Люди читают книги, на обложки которых смотреть и страшно, и стыдно.

А передо мной на столе снова, как в молодости, охватив руками колени, сидит на пеньке Горький. Сорок три года назад, уходя в армию, я попрощался с ним. Когда вернулся, в доме его не было. Вероятно, упал и разбился. А недавно мне подарили эту статуэтку

Если раньше он не мог помочь мне разглядеть будущее, то теперь Алексей Максимович меня многому учит. "Не поддавайся, — говорит он мне, — не соблазняйся. Слушай свое сердце. Помни мою несчастную судьбу — от страстной веры в революцию до восхваления рабства и истязаний невинных жертв на Беломорканале. Совестью и свободой расплачиваются за сытую жизнь".

Правда, уже много лет книги Горького стоят на книжной полке. Томик Розанова лежит на рабочем столе.

1 февраля 1998 года

Блок любил Россию мистически и в то же время чувственно:

Эта любовь иногда взмывает до молитвенного экстаза — Куликово поле, трубные клики лебедей, белые туманы над Непрядвой.

Но рядом с этой Русью у Блока есть и другая:

А какой у Блока Петербург? Нездешний, мистический, город-химера. Это уже не любовь к реальной России, а к инфра-России, к инфра-Петербургу — любовь поэта-мистика, которая не удержала его на горних вершинах. Блок скатился от Прекрасной дамы к пьянству и загулам.