Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

После чтения Бабеля хочется писать короткими предложениями, не бояться точек. Но постичь уникальный художественный мир писателя никому не удаётся.

Я, должно быть, сугубо-книжный человек. Жизнь с её усиливающимся с годами чувством одиночества, угнетает, всё вокруг начитает казаться мелким и ненужным, и только мудрая книга успокаивает и примиряет с миром. Мудрая — это значит та, которая повествует не столько о событиях, сколько о чувствах. В жизни люди чаще всего обмениваются грубыми проявлениями эмоций: страстью, злостью, ревностью, обидой. Тонкие ощущения души прячется не только от посторонних, но и от самого человека. Он томится, но часто не может объяснить причину душевного неуюта.

Литераторов, обладающих этим даром, немного. К ним относится в первую очередь таинственный Андрей Платонов. Таинственный потому, что, как старательно ни разбирайся в его биографии, живой образ ускользает от постороннего любопытства. Его душа открыта только одному на свете человеку — жене Маше. Только она одна его принимает и понимает, только ей он бесконечно предан.

Я тоже стараюсь так жить, и для меня нет никого на свете дороже жены — Учителя, матери, сподвижника, Музы — словом, родного человека. Поэтому Платонов — мне брат.

Вот строчки, обращённые к жене (1936 год): "… Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще писатель — это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а так получается. Это — ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью".

В это время Платонов писал рассказ "Фро". Я тут же раскрыл книгу и перечитал трепетное повествование о любящем женском сердце. От имени жены он описывал свои душевные муки, когда был вдали от родного человека.

Раньше меня поражал только язык, теперь поразило мастерство в описании неуловимого богатства женской души. Тоска без любимого прерывает всякую жизнь человека. Необходимая работа совершается механически, как во сне и кажется чужой и ненужной. Сердце женщины переполнено тоской и болью, и прежде важное уже не занимает ум.

Понять, ощутить родственное чувство, а потому полюбить автора невольно научила меня жена, хотя она сама не подозревает этого. До встречи с ней я рос душевно глухим: отец, человек добрый рано погиб на войне. Впитать отцовскую любовь я не успел, а мать была суровым человеком. Взрослому не знавшему материнской ласки, нечем вспомнить отчий дом. Он помнит окружающее: игры с приятелями, вид из окна, город, реку, но всего этого не хватает для полноценного развития души. Когда меня предал друг, я, как ни старался, не мог душой простить его. Почему? Меня волновал этот вопрос. Ведь я всегда уважал евангельские ценности. Ответ нашёл тоже у Андрея Платонова: "Преодолеть, простить недостатки нельзя, не имея чувства родственности".

Это с детства незнакомое мне чувство вырастило в моей душе жена. Правда, оно обращено только к ней, я по-прежнему оцениваю людей умом, а не сердцем, а потому остаюсь чужим в среде родных. Теперь, по крайней мере, понимаю почему. Много лет назад я даже не мог проникнуться любовью к растущей дочке, и испытал "напряжение нежности" только к маленькой внучатой племяннице, когда прошёл школу мудрой жены.

Теперь уроки литературы даёт мне Платонов: "Писать надо не талантом, а "человечностью" — прямым чувством жизни". Надеюсь, что некоторые рассказы у меня так и написаны, но, кроме искренности, людям — и автору, и читателю — нужна доброта. А этого мне явно не хватало в жизни, не хватает и в литературе. А потому, считая себя счастливым, я всё ж испытываю "трагедию оттёртости, трагедию "отставленного", ненужного, трагедию "пенсионера", а это — великая мука". Опять цитата из Платонова.

Я книжный человек не только потому, что душа моя чутко отзывается на талантливо сказанное слово, но и потому, что этому слову, то есть авторской мечте, фантазии, я всегда верю. Я безусловно поверил и восхитился письмом Платонова к жене, в котором он говорил об обожествлении предмета его любви. Мне не пришло в голову, что автор — живой человек, что на него, как и на всех нас, действуют внешние обстоятельства, что даже идеальная любовь испытывает давление реальной жизни. А сегодня нашёл в его письмах такие слова: "Пиши мне всё, Машенька. На деле я никогда не был и не буду твоим врагом. А был только на словах".

Зигзаги и сомнения, ошибки и раскаяния — неизменные спутники творческого человека. Ведь он создаёт нечто из "ничего" — из своей души. Его "кирпичи" руками не потрогаешь, они ежеминутно меняют форму. Иногда они лезут в постройку, а нередко их и вовсе не хватает. И тогда наступает отчаяние, которое отравляет жизнь не только автору, но и близких ему людей.

"Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен?" неотвязно пытал себя Андрей Платонович словами своего героя усомнившегося Макара. Разве могло быть жене легко с таким человеком. "Он всегда был почему-то весь горячий, странный, любил тратить деньги на пустяки, мог спать при шуме, ел одинаково всякую пищу — хорошую и невкусную — никогда не болел, собирался поехать в южный советский Китай и стать там солдатом…"

Когда я читаю эти строчки из рассказа "Фро", я так и вижу своего друга Степана Ивановича Караульнова. Судьба этого человека во многом сходна с героями Платонова и с самим автором. Его душа вечно трепетала от неясной тревоги за страну, которую он защищал на фронте, за будущее близких, за мучающихся от тяжкой работы на заводе женщин, за невозможность всё осмыслить и излить свою тревогу в литературном творчестве. Он, как и Платонов, был чудаком, которого не понимали люди. Чем он, простой шофёр, занимается, что царапает на случайных листочках, почему женщины израненными душами тянутся к нему, почему этот деликатнейший человек может сорваться в бешенстве? Он всегда был горячим, запалённым изнутри, ел, что придётся и, израненный на войне, худой, как скелет, никогда не болел, ибо болезнь считал роскошью, отнимающий у человека время для работы и осмысливания жизни.

Я считал его своим учителем, спорил, приводя привычные банальные доводы, но его вера в светлое будущее страны (увы, связанная с социализмом) не поддавалась критике. Только в конце жизни, в годы перестройки, когда открылись движущие пружины построения "самого справедливого строя на земле", он вынужден был кое в чём согласиться со мной. Платонов до этого поворотного общественного момента не дожил.

Моя книга о Степане "Эксперимент", возможно, путаная, не выдерживающая канонов романа, является памятником другу и Учителю, которым я горжусь. Опорой и надёжным тылом работы над книгой была, как и у Платонова, жена.