Абель Поссе - Долгие сумерки путника

Я попытался объяснить Лусинде, что подобное поведение индейцев, о котором я раньше не слышал, имело в дальнейшем решающее значение в моей жизни. По крайней мере, в моей жизни «конкистадора».

Без сомнения, какой-то бес-проказник издевался надо мной: варвары, которых люди, подобные Нарваэсу или Писарро, убивали сотнями для установления истинной веры, плакали, сокрушаясь над моей беззащитностью, соболезнуя нашей беспомощности и беде. Нам, покорителям мира, голым, без доспехов и мечей, пришлось учиться у дикарей ловить рыбу и находить съедобные, неядовитые корни.

Удивительнее всего, что на острове Мальадо, в этом мире навыворот, мы, цивилизованные люди, опустились до уровня настоящих чудовищ, так как стали людоедами! Случилось так, что пятеро потерпевших крушение моряков с другого судна, которое мы построили и спустили на воду в заливе Кабальос, укрылись в хижине на другом краю острова.

Так вот, они постепенно съели друг друга, пока через несколько месяцев не остался только один из всех, наверняка самый хитрый. Дакоты обнаружили его в той жуткой хижине — он был толст, окружен костями и кусками мяса, просоленными в морской воде и предусмотрительно подвешенными к потолку. Дакоты пришли в ужас и сообщили об этом страшном факте даже враждебным племенам, как если бы они встретились с эпидемией чумы или опасностью столь грозной, что им пришлось бы объединиться даже с неприятелями. Для нас все это было очень скверно. Мы потеряли уважение людей, расположенных верить в божественность всякого бородатого человека, приплывшего по морю с востока.

Никогда не забуду имен каннибалов, съеденных один за другим: Лопес, Карраль, Паласиос и Гонсало Руис. Эскивель впоследствии приготовил вяленое мясо еще из Сотомайора, и, как он через несколько месяцев признался со слезами, он съел также двух монахов, о которых думали, что они убиты индейцами. Возмутительно было еще и то, что Эскивель даже прибавил в весе. Теперь, по прошествии стольких лет и стольких событий, я вспоминаю его бегающие глаза, липкий, отравленный пожиранием человечины взгляд. Он пристроился к нам, жил, словно не чувствуя за собой особой вины, словно он стал жертвой злого рока. Старался, однако, не очень попадаться на глаза.

Думаю, индейцы удивлялись, что наше правосудие не приговорило его к смерти. Они видели, как у нас казнили людей за дезертирство или за кражу съестного, и их возмущало наше бездействие по отношению к Эскивелю.

Потом, много времени спустя, когда нас уже разделили на несколько групп, я узнал, что индейцы его убили, потому что одной женщине приснился вещий сон, в котором она увидела, что Эскивель жадно пожирает ее ребенка. Его кинули на растерзание голодным шакалам.

Нас разделили скорее как рабов, нежели как свободных людей. Все иллюзии о приписываемой нам божественности были забыты. Мы уже не были ни полубогами, ни богоподобными. Мы были подобиями людей, нищими, подозрительными и мало приспособленными к трудностям, причиняемым непогодой.

Однако мне повезло, меня приняла семья индейцев, обитавших среди холмов в центре Мальадо и собиравшихся вскоре покинуть побережье острова, где они зимовали. То была семья самого касика — он за мной понаблюдал, посмотрел мне глубоко в глаза и решил, что я останусь с ними. Они готовились возвратиться на север, в страну гигантских коров и быстрых оленей.

Мне предстояло прожить с ними шесть лет моей жизни.

— Шесть лет! Так много! — воскликнула Лусинда, заметив, что я скорее расположен обойти их молчанием, как я сделал в «Кораблекрушениях». — Шесть лет! — Ее изумление наивно, однако так же логично, как у недоверчивого Фернандеса де Овьедо, посетившего меня.

Перечитывая теперь свою книгу, я нахожу, что задача умолчания об этих шести годах решена там на полутора страницах — достаточно беззастенчиво и прозрачно, как бы лишь для того, чтобы тупые инквизиторы Королевской Аудиенсии и Совета Индий ничего не заподозрили. Глупцов надо ошарашивать абсурдом, ему они охотнее всего верят. Я посмеялся над своей дерзостью: я написал, что терпел шесть лет рабства, так как ждал, пока Лопе де Овьедо, офицер Нарваэса, излечится от своей болезни. Я выглядел там как самоотверженный христианский рыцарь. Между тем мне довелось видеть смерть 585 из 600 солдат Нарваэса. Я вовсе не собирался отдавать шесть лет жизни, причем жизни в рабстве с риском гибели, ради человека, которого я едва знал и который, когда я начал, вернее, продолжил мое путешествие на запад, в противоположную от Испании сторону, предпочел остаться с женами-индеанками и испробовать свои земледельческие способности в надежде разбогатеть на выращивании фасоли. Об этом я, разумеется, ничего не рассказал.

— Как сильно ваша милость любили своего друга! — воскликнула Лусинда, и, полагаю, воскликнула без иронии, потому что очень молода и невинна.

Но я не могу рассказать ей то, чего она не поймет или не сможет одобрить. Только себе самому могу я рассказать свою подлинную жизнь. Точнее, многие жизни того, другого, который вечно ускользает и переряжается, как злостный преступник, разыскиваемый властями и добропорядочными людьми.

И мне приятно теперь встретиться с этим другим тех лет под огромным безоблачным чужим небом. Вот он появляется, и, кажется мне, я отчетливо представляю себе очертания его тела. Он приближается ко мне в долгие жаркие ночи Севильи по плоской крыше, где я заполняю эти странички при свете лампы, которую мне оставляет донья Эуфросия с замечанием; «Там масла ровно столько, чтобы не было чада и чтобы не сгорел фитиль».

Думаю, я мог бы сбежать от индейцев мараме, а потом от семьи племени чорруко. Но я даже не пытался.

Тайный голос искушал меня продолжать движение вслед за солнцем, в направлении, противоположном моему миру.

— Ты здоровый. Ты можешь пригодиться, — сказал мне касик на своем языке, который я уже начал лучше понимать (языки разных племен едва различаются. Со временем я изучил их около шести, по одному в год…).

Это было любопытное племя. В своем поведении они сохраняли твердое презрение и недоверие к человеческому роду. Большую часть новорожденных девочек отдавали на съедение собакам. Объяснение было простое: поскольку кровосмешение не допускалось, так как от него вырождается раса, женщины часто остаются без мужей и их оплодотворяют мужчины других народов и племен. В любом случае будут рождаться враги.

О женщине они были самого низкого мнения, за это их надо похвалить, ибо в этом они мало чем отличались от испанцев. Женщины выполняли самые тяжелые работы, и им разрешалось отдыхать всего часов шесть в день. Мужчины полагали неразумным оставлять им много времени для их женских козней. Что касается стариков, индейцы чорруко считали себя, не без скромности, наследниками мудрости предков, согласно которой старикам полагалось умирать возможно раньше. Ведь они знали, что всякий человек, достигший старости, в какой-то мере уже мертв, и, если ему удалось выжить, он этим обязан своим дурным качествам, а не своей доброте. Отнюдь не считалось большим грехом уморить старика, перегрузив его тяжелой работой. Есть им давали только в том случае, если оставалась пища, предназначенная для детей.