Франсиско Сиониль-Хосе - Два рассказа

Они с отцом неторопливо шли по песку, справа колыхались волны, посеребренные лунным светом. Стоял тихий, спокойный вечер, лишь изредка доносились крики играющих ребятишек и вой собак. Скоро начнется сев, воины лаудов пока не явились за местью, слезы еще не омрачили мирной жизни.

— Они боятся, — начал уло, — они не могут проникнуть за установленную нами границу. Ну а если они появятся, им придется как можно скорее уносить отсюда ноги, спасаясь от наших гончих псов. Ты вот спросил бы: почему мы сильнее?

Даяв глядел на волны, с тихим плеском накатывавшиеся на берег.

— На нашей стороне природа, отец, — ответил он.

— Не только природа, — торжественно заговорил уло. — Мы знаем наше прошлое, мы не повторяем ошибок. Это — тоже традиция.

— Прошлое может быть как тюрьма, отец, — возразил Даяв. — Вы все время смотрите назад, а не вперед. А вы знаете, что там, за рекой, они готовят пищу не в глиняных горшках, а в медных? Их печи для обжига и сушки лучше наших; они не только делают горшки, они выплавляют металл. У них есть пчелиный воск, в горах они добывают хорошие краски. У них отличная твердая древесина. Их копья...

— Наши бамбуковые не хуже, их легче метать.

— Но у них лучше наконечники.

— Мы сражаемся группами, мы едим рис, а не сладкий картофель — камоте .

— У них тоже в низинах есть рис, они пьют воду из родников...

Уло промолчал. А Даяв продолжал спокойно:

— Нужны перемены, отец. Мы должны изменить свою жизнь, иначе пропадем.

— Это — закон жизни, — прервал его уло. — Ты не открыл ничего нового.

— Надо изменять все, а не воевать.

— Война и есть изменение или часть его. Ты можешь питать к ней отвращение, но именно война приносит нам процветание. И я упорно тружусь...

— Мы все упорно трудимся.

— Теперь наша рисовая рассада — лучшая в этих краях. Наши буйволы — самые сильные и выносливые. Мы знаем, как выращивать растения, как растить животных.

— А людей?

— Не смей так со мной разговаривать.

— Вы хотели, чтобы Ливлива стала моей женой.

— Ее отец влиятельный и...

— Такой же, как отец моей матери?

— Да, и все это мы делаем для славы дая, для их единства, для того, чтобы они лучше жили... Даже наши развлечения, наше ткачество, наше гончарное ремесло...

— У тага-лаудов лучше...

— Это еще надо доказать. А люди живы не одними горшками. Они сильны своей волей...

— А кто им дает волю, отец? Вожди?

— Да!

— Народ, отец, И эта воля появится тогда, когда народу будет чем гордиться. Не просто семенным рисом или буйволами. У тага-лаудов есть железные плуги. Нам нужен их металл, а им нужны наша соль, наша рыба, наше волокно и наше масло...

— Уверенность в своих силах и послушание — вот все, что нам нужно, — отрезал уло. — Прошло двадцать лет, и вот посмотри, какие я прорыл канавы для орошения, какой общинный дом выстроила твоя мать. Какой большой, какой красивый...

— И украшен он черепами наших врагов.

Уло пропустил его замечание мимо ушей.

— Она также помогала ткачам, продавала их изделия, изобретала новые рисунки. А возьми резчиков по дереву. Когда это было, чтобы изделия наших мастеров так ценились? И мы больше не будем зависеть от привоза чаш и тарелок из-за моря. Скоро мы зажжем наши собственные печи для обжига и будем тоже выделывать красивую посуду...

— У нас нет такой глины, отец, — возразил ему Даяв.

— Мы возьмем эту глину там, где она есть. Мы расширим нашу торговлю, наши границы. Ни море, ни горы нас не остановят.

Юноша слышал такие речи уже не раз, и теперь ему предстояло выслушать все это снова.

— Но для того, чтобы достичь этого, нам нужны вожди, умеющие предвидеть. — Голос уло зазвучал торжественно, он говорил о самом себе. — Хитрость, коварство, храбрость — всего этого недостаточно. Мудрость — вот единственное, что накапливается с годами в человеке, что учит людей, что позволяет постигать истину.

Но что такое истина? Даяв спрашивал себя много раз, но никак не мог найти ответа. Он верил только в то, что чувствовал и что видел — восход солнца, которому он всегда радовался, ветер в зарослях бамбука, запах свежесваренного риса, мясо, шипящее на огне. И еще Вайвайя — запах ее волос, ее тепло и нежность. Ему ни к чему становиться вождем, раз у него такая жена.

— Парбангон растет не по дням, а по часам, как побег бамбука, отец, — сказал вдруг Даяв, читая мысли отца.

— Да, и уже кое-чего нахватался у тебя.

— Должен же он уметь сочинять стихи и любить музыку. Будет настоящим мужчиной... Он будет вождем, отец, А я не могу. Но Вайвайя — ты по крайней мере мог бы быть подобрее к ней.

— Она — тага-лауд, — проговорил уло с горечью.

— Она — моя жена. И в ее ребенке, — он немного помедлил, — в нашем ребенке будет течь ваша кровь, отец!

Даяв наблюдал, как развивалась ее беременность. Первые три месяца Вайвайе все время хотелось апельсинов, хотелось цыплят, приготовленных так, как это делают тага-лауды, но когда они были готовы — их кровь спекалась с мясом — она не притрагивалась к блюду. Она плохо выглядела и стала очень беспокоиться о своем здоровье. Даяв приносил ей буйволиное молоко, разную рыбу и листья лекарственных растений. Он изумлялся чуду рождения жизни в ее чреве, чувствовал первое ее пробуждение. С сияющими глазами она сказала ему, что очень хочет, чтобы ее дитя стало по-настоящему счастливым, чтобы на него не легло пятно из-за матери.

Почему же она должна была умереть? О, Апо Лангит, о, Апо Дата, — все вы, кто направляет бег времени и судьбы людей, что плохого она совершила? Бессильный что-либо сделать, Даяв стоял и смотрел, как она истекает кровью, которую он не знал, как остановить. Ни один знахарь не согласился прийти к ним в дом. «Вайвайя! — крикнул он. — Ты родила сына!» Она взглянула на него, слабо улыбнулась, и глаза ее тихо-тихо закрылись.

Не было плача и причитаний, только Парбангон знал, что Вайвайи больше нет. В доме стало тихо, как прежде. Даяв заботливо обмыл тело и одел Вайвайю в платье лаудов, в котором она была, когда он увидел ее впервые. Он поцеловал покойную в губы, затем он завернул своего маленького сына и поспешил к отцовскому дому.

— У тебя родился внук, мать, — сообщил он Пинтас, встретившей его на лестнице. — А рабыня, которую вы все так не любили, не будет больше попусту расстраивать вас. Ее нет больше среди нас...

Лицо матери, сохранившее следы былой красоты, дрогнуло.

— В этом нет моей вины, сын мой. Это — судьба, — ответила она.

— Я никого не обвиняю, — сказал он, — даже судьбу. Но обещайте мне воспитать сына в любви к его матери, как я всегда любил вас...

— Почему ты так говоришь?

— Потому что у меня есть долг, который мне предстоит исполнить. И я не увижу, как он станет расти...