Франсиско Сиониль-Хосе - Два рассказа

Только теперь смысл его намерения дошел до нее, и она покачнулась. Она издала пронзительный, звериный крик горя, услышав который из дома вышел уло. Мать Даява бросилась к нему с перекошенным от ужаса лицом:

— Муж мой, уло, останови его! Он не должен этого делать! Она же не была одной из нас!

— Что еще за глупости? — спросил отец. — Это мне назло? Все, что бы я ни делал, я делал для тебя, ты — моя кровь, и я хочу тебе добра, хочу, чтобы тебя почитали...

— Мне не надо почитания, отец.

— Оно и видно. Но теперь мне хочется только, чтобы ты остался в живых, несмотря на все твои проступки и изъяны.

— Традиция, отец. Мы же должны поддерживать ее. Это вы сами говорили.

— Не швыряй мне в лицо мои собственные слова.

— Но я тоже верю в традицию, отец. Вы этого никогда по-настоящему не понимали. Мы должны поддерживать традиции, потому что они не только для нас с вами — они для всех людей...

Уло замолчал.

— Сколько времени она прожила в бесчестье среди моего народа? Теперь я смогу воздать ей должные почести.

— Лучше живи в бесчестье! — крикнул уло. — Ради меня! Прошу тебя!

Даяв подошел и обнял отца, слезы катились у него по щекам. «Сын мой, сын мой», — шептал уло. И юноша почувствовал, как руки отца обхватили его. Так в последний раз они обняли друг друга.

Парбангон уже прошел обряд обрезания и начал строить свой собственный дом.

— Она легкая, — сказал ему Даяв, вспоминая, как переносил Вайвайю через реку. — Я понесу ее обратно на спине.

— Heт, так не делается, манонг [4] Почтительное обращение к старшему брату или к старшему по возрасту. , — в голосе Парбангона послышалась настойчивость. Младший брат был, конечно, прав.

— Ты еще недостаточно силен...

Парбангон покачал головой:

— Не в этом дело. Ты боишься за меня.

Даяв ничего не ответил. Он обрекал брата на жизнь, полную страданий, но Парбангон знал это и сам.

— Она была мне как сестра. Она готовила мне, одевала меня. А я ничего не сделал для нее. Позволь мне, брат, тоже оказать ей последние почести.

Даяв завернул Вайвайю в одеяло, которое тоже соткала она, ярко-красного цвета с синим узором ее народа, изображавшим луну, гору и дерево сквозь ветви бамбука. Оба конца шеста, на котором закрепили похоронные носилки, украсили гирляндами из цветов калачучи, сплетенными Парбангоном.

Они без особого труда добрались до реки к середине следующего дня. Даяв был восхищен силой и выносливостью мальчика. Немного отдохнув и наскоро перекусив, они развязали ремни своих сандалий и пошли по мелководью, осторожно переступая через обросшие мхом камни, чтобы не уронить в воду свою драгоценную ношу. Было еще совсем светло, когда они перебрались на другую сторону и направились к тому маленькому убежищу, откуда Даяв впервые увидел Вайвайю. Какой мир и покой царили здесь — на мгновение юноша словно наяву увидел перед собой девушку, склоненную над водой, спокойную и безмятежную, и острая, почти физическая боль пронзила его.

В сумерках они подошли к селению лаудов. Уже от самых границ за ними следили, и теперь многочисленные враги — женщины, дети, мужчины были всюду. В их взглядах читалось больше любопытства, чем ненависти.

Даяв отлично знал, куда идти — и потому, что сам наблюдал когда-то за этим селением, и потому, что Вайвайя много рассказывала ему о нем. Толпа местных женщин встретила их, когда они вступили на расчищенную поляну перед общинным домом лаудов, и начала дружно причитать громкими, высокими голосами. Слушая слова их плача: «Сестра, подруга, тебя больше нет с нами», Даяв не смог сдержать слез. Он видел перед собой неясные очертания большого строения с высокими столбами, украшенными замысловатой резьбой, с выступающими толстыми балками и — под самой стрехой травяной крыши — вереницу черепов своих соплеменников.

Огромная дверь отворилась, и по лестнице к ним сошел вождь лаудов. И Даяв, всегда подозревавший истину, хотя Вайвайя никогда не признавалась в этом, понял, что человек в высокой павлиньей шапке, на котором позванивали золотые браслеты, — ее отец. Он подставил плечо, помогая Даяву положить тело Вайвайи на деревянный помост, где обычно делались жертвоприношения. Потом заговорил дрожащим голосом: «Минуло уже два урожая, как мы потеряли ее. — И обернувшись к одной из пожилых женщин в толпе, крикнул: — Взгляни на свое сокровище, жена!»

Быстро спустилась тьма — с пением птиц и легким прохладным ветерком с горы. Даяв сидел со старым вождем на почетном месте, окруженный воинами лаудов с их деревянными щитами и сверкающими боевыми топорами. Воины, подняв вверх руки, застыли в прощальном приветствии. Звучно забили гонги, провожая в последний путь ее — и его.

Смерть теперь казалась ему благом. Раз Вайвайя ушла, ничто больше не удерживало Даява на земле, которую он обрабатывал, плодами которой кормил свою жену. И небо утратило свою власть над ним. Что это значит — умереть? Будет больно, но боль можно вытерпеть. Ведь был же он ранен прежде, и кровь текла из раны, и он чувствовал странную легкость в голове и нахлынувшую слабость. Нет, не этой муки он боялся, как воин он был готов к ней. Но как погасить внутреннюю боль, против которой бессильны и травы и заклинания.

Загорелись огромные смоляные факелы из сосновых веток, осветив толпу ярким пламенем. Наступило время заканчивать траурную церемонию. Даяв и ее семья, образовав небольшую процессию, направились к склону горы, где уже была вырыта небольшая ниша. Даяв задвинул в нее гроб, после чего отверстие закрыли большим камнем и засыпали место погребения землей. Мать Вайвайи посадила перед могилой несколько пучков рамоса — вьющегося растения, которое вырастет высоким и расцветет яркими, пурпурными цветами.

Он — тага-дая, он должен показать им, что умеет сдерживать свои чувства, но слезы сами собой стекали по щекам, плечи вздрагивали — Даяв плакал. Вождь положил руку ему на плечо и отвел его назад. Гонги зазвучали громче, и, перекрывая их звон, послышался визг забиваемых свиней. Они прошли в общинный дом с полами рубленого дерева, ярко освещенный свисавшими сверху железными лампами.

— Я просил моего отца, — обратился Даяв к вождю, — чтобы они не ходили больше за реку. А если бы и ходили, то только с мирными дарами. Я молю, чтобы вы поступили так же. Вайвайя тоже этого хотела...

Старый вождь, сидевший на оленьей шкуре, ничего не ответил. Его взгляд был устремлен куда-то поверх костра, разложенного перед широко раскрытыми дверями, сполохи пламени освещали хмурое небо. В желтых отсветах огня казалось, что глаза вождя сверкают; когда же он заговорил, медленно подбирая слова, в его голосе звучало глубокое чувство:

— О старом дереве говорят, что оно больше не растет. Но его трудно срубить, потому что у него глубокие корни, хотя их больше и не питает земля. Может быть, правильно, чтобы оно давало место новым, молодым деревьям...